IV

Серега спотыкается и валит Стаха за собой. Подтянувшись выше, возится с ним, чтобы развернуть к себе. Пару раз врезает. Ну так, для профилактики. Берет за грудки — и прикладывает затылком об пол. Закончил. Поднимается.

Стах, распластавшись, смотрит в потолок. Лежит, думает — не над своим поведением. Спрашивает больше хрипом, чем голосом:

— Знаешь, за что тебя ценю? — и в упор уставляется, и выжидает — почти трагическую (но лучше — сатирическую) паузу. — За честность.

По ребрам получает — за нее же.

Серега опускается на корточки, отрывает от пола за волосы. Их цвет ему, наверное, напоминает, кто такой их обладатель. Еще тысяча причин для злобы. Иначе и не объяснить, отчего его перекосило.

— Все нарываешься? Живется скучно? Я тебе устрою веселье. Обхохочешься.

— Надеюсь, — усмехается — выводит из себя мгновенно.

— Запустим твоих птиц, а?

Серега отпускает, и голова безвольно падает обратно, потеряв ухмылку.

V

Когда пару недель назад Стах вернулся домой, он не узнал своей комнаты. Снял сумку с плеча — она так и рухнула вместе с ослабевшей рукой. Строгий геометрический рисунок серых стен. Сняты все его полки, годами набиравшие в количестве — месяц за месяцем. Из мебели ему остался только стол с офисным креслом, кровать да шкаф-купе. Неплохо. Никак.

Он выбежал из комнаты. Влетел в кухню. Его темные глаза под слишком светлыми для них бровями блестели лихорадкой, губы побледнели, на щеках загорелся румянец. Зинаида-Змея тут же вставила вперед него:

— Господи, как черт из табакерки…

— Где? мои? самолеты?

— Аристаша, боже мой, не шуми, — попросила мать. — Они в кладовке.

— Зачем вы их сняли?!

— Мы делали ремонт, мой солнечный. Что же ты так разбушевался?.. Повесь их обратно.

— Обои испортит, — это отец. — Опять наделает дырок — придется штукатурить стены. Тебе в этом году пятнадцать, кажется? Пора уже завязывать с этими своими игрушками. Ты так не думаешь?

Голос у Стаха всегда становится ровнее и на полтона ниже, когда он говорит с отцом.

— Деду пятьдесят шесть — и он со мной собирает.

— Дед потакает твоим капризам. Непонятно что из тебя растит. Мой отец никогда бы этого не поощрил — и я не поощряю.

Да кто просил его в отцы?

Стах вышел. Как можно менее эмоционально. Закрылся в комнате. Орал в подушку, пока не охрип.

Весь следующий день он возвращал на стены свои самолеты. В перерывах между тем, как сверлил, обменивался взглядами с отцом. Тот перестал с ним говорить. Стах понадеялся, что навсегда. Напрасно.

VI

Теперь Стах сидит по-турецки, поставив на колено локоть и подперев рукой голову. Насмехается. Щурит глаза — то ли обличительно, то ли на солнце.

— Я все выбрасываю, да? Раз тебе не нужно. Что-то ты не рвешься в спасатели.

— Мне было интересно их собрать. А потом они только пылились.

— А то я и смотрю: они у тебя чистенькие. Протирал, что ли? Когда из кладовки вернул? Или когда уже для полок дырки насверлил? А? Рыжий-рыжий, врун бесстыжий… Они, наверное, разлетятся вдребезги. Хлипкие какие…

Опустошает еще одну не-взлетную полосу. Запускает еще одну не-летную птицу. Следит, как планирует вниз.

— У-у! Мертвую петлю нарисовала! А я думал: они безнадежны, — и оглядывается, как там Стах, неужели еще не подает признаков злобы.

Не подает. Признаков жизни.

Серега смотрит вниз. Вдруг хохочет:

— Сташка, слушай! Я там, кажется, чуть не убил кого-то. Или убил. Там пацан сгруппировался. Я бы обделался, наверное, забомбардируй меня твоим этим… хобби… Кстати, — поуспокоившись, — сколько лет я тут выбросил? Три или четыре года? Ты в одиннадцать начал?

— Что это, факты моей биографии? — усмешкой.

— Брат, как-никак. Единокровный. Сколько там осталось? Пять штук? Не подашь? — и в ожидании, всерьез уставляется. — Ну ладно. Я сам. А то еще расплачешься. Жаль только: стены пустые остаются. Это ничего? Заставишь книжками своими. Там вроде тоже самолеты…

— Минимализм.

— Вот лежит тут…

Серега подходит к кровати, где покоится книжонка. Читает название. Хмыкает. Кладет ее вместо модели на полку. Собирает все пять. Запускает одну за другой. Любуется перфомансом.

Закончив, он проходит мимо и ерошит рыжие волосы. Как не было укладки. Приседает на корточки, вкрадчиво интересуется:

— Не расстроился, Сташка? Собирать-то пойдешь?

— А зачем?

— И правда: я спущу их обратно, как вернешь. Буду сбрасывать, пока приносишь. Хоть весь вечер. Хоть всю неделю. Хоть весь год. Надолго тебя хватит?

— Не поднимаю мусор, — поджимает губы в улыбке, — упало — и плевать.

— Какой стойкий оловянный солдатик.

Серега доволен. Хлопает дверью.

Улыбку Стах роняет мучительно и медленно. Сглатывает. Кажется, закладывает уши тишиной. А она не в принципе: зал-то хохочет. Она от той, что воцарилась на стенах. Снова.

VII

Он замерзает. Ветер вдоль и поперек без вкуса перелистал раз пять его книжку, когда он поднимается, чтобы закрыть окно и выдворить непрошеного северного гостя.

Взгляд скользит вниз скорее по инерции, чем от любопытства. Что он там увидит? Авиакатастрофу в масштабе один к ста?

А видит он, что самолеты стоят — рядами, и темная фигурка несет очередного — в строй.

«Сташка, слушай! Я там, кажется, чуть не убил кого-то».

Стах раскрывает глаза, чуть не перегибается через подоконник. «Эй, парень!» — застревает в горле.

========== Глава 3. БРС — бессмысленность равна сопротивлению ==========

I

Стах под писк домофона вылетает во двор. Навстречу. И валится в глаза напротив. Они пустые. Без выражения. Без мысли. Без эмоции. То ли на Стаха, то ли в сторону. И тот стоит как вкопанный: не может понять, в чем дело. И шарит взглядом по целому, чтобы понять — что с частным. Доходит до него с опозданием, что счастливчик — косоглазый. Не шибко, но факт.

Картина такая: парнишка — метис, в нем что-то азиатское. Косые его глаза, правда, европейские. Бездны какие-то, а не глаза. Это, наверное, потому что он стоит вполоборота к солнцу, и падает от капюшона тень на его лицо — очень бледное, просто смертельно бледное, как будто он только из могилы вылез — и давай собирать самолеты.

Минута идет, Стах все еще пялится. Это почти неприлично. Парнишка напротив напуган. Операция по спасению птиц сорвана неминуемо.

Что-то происходит. Парнишка тянет Стаху самолет. Пальцы у него паучьи: тонкие и длинные. Белые. Костлявые. Безжизненное зрелище. Стах пару секунд пялится на них — впечатленно. Вдруг оживает, запускает мыслительный процесс, воскрешает память. Отрекается, изогнув бровь:

— Ты думаешь: они мои?

Бедняга теряется. А кто тут, интересно, выскочил и палит на него уже полторы минуты без всяких вступлений?

— Не твои?.. — и не угадать, что он косит — на разбитую губу.

— Да ты как моя мать… — поражается Стах пустому вопросу: знакомиться он передумал.

— Что?..

— Что?