Но после собрания он повел меня и остальных в ванную, пока черные ее не закрыли, заставил меня взять пульт за рычаги и поднять. Мне не хотелось, но я ничего не мог поделать. У меня было чувство, будто я помог ему выудить из них деньги. Когда они расплачивались, то вели себя с ним по-дружески, но я догадывался, что они чувствовали при этом — словно у них из-под ног вышибли опору. Я поставил пульт на место, выбежал из ванной, даже не взглянув на Макмерфи, и бросился в уборную — мне хотелось побыть одному. Я стоял перед зеркалом и смотрел на себя. Он сделал, что обещал: мои руки снова стали большими, такими большими, какими были еще в школе, еще когда я жил в деревне, а грудь и плечи стали широкими и крепкими. Макмерфи появился в тот момент, когда я смотрел на себя, и протянул пять долларов.

— Бери, Вождь, это на жвачку.

Я помотал головой и направился к выходу, но он ухватил меня за руку.

— Вождь, я это делаю в знак моей признательности. Если ты считаешь, твоя доля больше…

— Нет! Забери деньги, я не возьму.

Он отступил, сунул большие пальцы в карманы и, слегка подняв голову, посмотрел на меня. Какое-то время он меня разглядывал.

— О'кей, — произнес он. — В чем дело? С чего это все тут нос от меня воротят?

Я не ответил.

— Разве я не выполнил то, что обещал? Разве не сделал тебя снова большим? Чем же это я вдруг не понравился? Вы себя так ведете, будто я изменник родины.

— Ты всегда… выигрываешь!

— Выигрываю! Чертов лось, и в этом ты меня обвиняешь? Я тебе обещал? И я сделал. Так какого черта…

— Мы думали, ты не для того, чтобы выигрывать…

Я почувствовал, что мой подбородок дрожит, как это обычно бывает, если собираешься заплакать, но я не заплакал. Я стоял перед ним с дергающимся подбородком. Макмерфи открыл рот, чтобы что-то сказать, но передумал. Достал руки из карманов, взялся двумя пальцами за переносицу, как очкарик, у которого жмет дужка между линзами, и закрыл глаза.

— Выигрывать? Черта с два, — произнес он с закрытыми глазами. — Надо же! Выигрывать!

Поэтому в том, что затем произошло в душевой, я считаю себя виновным больше, чем кого бы то ни было. И искупить свою вину я мог только таким поступком, в котором не было места мыслям об осторожности, собственной безопасности или наказании, а только мысли о том, что и как нужно сделать.

Когда мы вышли из уборной, появились черные и стали собирать всех рыболовов, чтобы отвести на специальный душ. Черный коротышка ходил вдоль плинтуса и, просунув свою черную корявую и холодную, как ломик, руку, отдирал от стены прислонившихся к ней пациентов. Он сказал, что Большая Сестра назвала эту процедуру гигиенической дезинфекцией. Учитывая, в какой компании мы находились, нам необходимо пройти обработку, а то еще разнесем какую-нибудь гадость по всей больнице.

Мы выстроились голяком у кафельной стенки, и один из черных стал обходить нас по очереди с черным пластмассовым тюбиком в руках, из которого выдавливал вонючую мазь, густую и липкую, как белок сырого яйца. Так, сначала в волосы, отлично, поворот, наклон и — раздвинь попку!

Пациенты пытались выразить свое возмущение в шутках, кривлянье, несли всякую чушь и старались не смотреть друг на друга и на черные, как грифельная доска, маски — настоящие лица-негативы из кошмарного сна, — которые плыли вдоль шеренги с тюбиками, целясь вниз своими мягкими кошмарными ружейными стволами. Над черными подшучивали: «Эй, Вашингтон, а остальные шестнадцать часов как вы развлекаетесь?» «Эй, Уильямс, можешь сказать, что я ел на завтрак?»

Все смеялись. Черные сжимали зубы и не отвечали: раньше такого не было, пока не появился этот рыжий черт.

Когда Фредриксон раздвинул ягодицы, раздался такой звук, что я подумал, черного коротышку сейчас собьет с ног.

— Чу! — сказал Хардинг, приставив ладонь к уху. — Нежный голос ангела.

Все гоготали, смеялись, подшучивали друг над другом, но вот черный подошел к следующему пациенту, и в душевой наступила мертвая тишина. Следующим был Джордж. И за эту секунду, когда успели смолкнуть смех, шутки и жалобы, когда находившийся рядом с Джорджем Фредриксон выпрямлялся и оборачивался, а большой черный собирался попросить Джорджа наклониться, чтобы выдавить на волосы вонючую мазь, — в этот самый момент мы все ясно представили, что сейчас произойдет и почему, и как мы ошибались в отношении Макмерфи.

Джордж никогда не пользовался мылом в душе. Он даже никогда не брал полотенце из чужих рук. И черные из вечерней смены (в их обязанности входило сопровождать нас в душ по вторникам и четвергам) не трогали его, потому что понимали: себе будет дороже. Так оно и шло до сих пор. Все черные это знали. Но теперь все знали — даже Джордж, который отклонялся всем телом назад, мотал головой и закрывался большими, похожими на дубовые листья руками, — что этот черный с переломленным носом и прокисшими внутренностями, а также два его приятеля, поджидавшие сзади, вряд ли упустят такую возможность.

— Э-э-э, наклони-ка сюда голову, Джордж…

Пациенты уже поглядывали на Макмерфи, который стоял от Джорджа через несколько человек.

— Ну, давай же, Джордж…

Мартини и Сефелт замерли под душем. И было слышно, как короткими глотками заглатывает воздух и мыльную воду сливное отверстие у их ног. Джордж бросил быстрый взгляд на него, словно оно живое и разговаривает с ним. Он посмотрел, как оно булькает и давится. Снова глянул на тюбик в черной руке перед собой — из маленького отверстия в верней части тюбика по чугунным костяшкам кулака медленно ползет слизь. Черный поднес тюбик на несколько дюймов вперед, Джордж отклонился назад еще дальше, мотая головой.

— Нет… этой дряни не надо.

— Ты обязан сделать это, Мойдодыр, — сказал черный почти извиняющимся тоном. — Обязан. Нельзя же допустить, чтобы повсюду ползали вошки. А вдруг они уже на целый дюйм проникли в тебя!

— Нет!

— Э-э, Джордж, ты просто без понятия. Эти вошки, они очень маленькие, не больше булавочной головки. Знаешь, что они делают? Цепляются за волос и висят, сверлят в тебя.

— Нет вошек!

— Э-э, послушай, Джордж, что я тебе скажу: мне довелось видеть, как эти вошки…

— Хватит, Вашингтон, — произнес Макмерфи.

Шрам на носу у черного на месте перелома был как неоновый изгиб. Черный знал, кто к нему обратился, но не обернулся, и о том, что он все-таки услышал, мы догадались по тому, как он прекратил говорить и длинным серым пальцем медленно провел по шраму, который заработал в баскетбольном матче. Секунду он потирал нос, потом сунул свою корявую черную руку к лицу Джорджа и зашевелил пальцами.

— Джордж, видишь, краб? Вот он, видишь? Ты ведь знаешь, как выглядит краб? А вошки как крабы. Это уж точно, ты подцепил их на этом рыболовном катере. Но мы не позволим, Джордж, чтобы вошки всверливались в тебя?

— Нет вошек! — крикнул Джордж. — Нет! — Он выпрямился, и теперь стали видны его глаза.

Черный отступил. Двое других засмеялись над ним.

— Что-то случилось, Вашингтон? — спросил большой. — Что-то мешает проведению про-це-ду-ры?

Он снова подошел ближе.

— Джордж, говорю тебе, нагнись! Либо ты нагнешься и я нанесу мазь… либо дотронусь до тебя своей рукой! — Он снова поднял ее, рука была большая и черная, как болото. — Буду водить этой черной! грязной! вонючей! рукой по всему телу!

— Не надо рукой! — сказал Джордж и занес кулак над головой, как будто собирался размозжить черный череп на кусочки, чтобы по полу разлетелись шестеренки, гайки и болты. Но тут черный сунул тюбик в пупок Джорджа и нажал. Джордж согнулся пополам, с шумом вдохнув воздух. Черный выдавил порцию в тонкие белые волосы и растер ладонью, вымазав мазью всю голову Джорджа. Джордж обхватил себя руками вокруг живота и закричал: — Нет! Нет!

— А теперь повернись, Джордж…

— Послушай, хватит, приятель.

Тон, каким это было сказано, заставил черного повернуться. Я видел, как он улыбался, оглядывая голого Макмерфи — ни кепки, ни ботинок, ни карманов, куда можно было бы засунуть пальцы. Черный с ухмылкой мерил его взглядом.