- Тридцать два ему было. И сгорел он, когда это дело про самоубийство копал.

- Да как же можно сгореть на таком деле?

- В этом-то и вопрос. Только факты - вещь упрямая. Пока он дознание проводил, познакомился близко с этой Ниной Ивановной. А она... - Я перевалился через стол ближе к Петровичу. - Я не знаю, подполковник, может, у нее там... медом намазано, может, черт в ней сидит, полсотни лет ведь бабе.. Только охмурила она Ваню, сорок дней после смерти мужика ее еще не прошло, а Ваня уже с поволокой в глазах на работу стал приходить. И с идиотской улыбкой на лице... Симптомы знакомы?

- Знакомы, - пробормотал Петрович. - Трахала она его, почем зря, Ваню моего.

- Вот-вот. Да и хрен бы с ними. Но Ваня через три месяца с ней расписался, переехал к ней жить. В конце августа пошел на покос. Мужики соседские, что с ним были, рассказывают, что в обед принесла эта Нина Ивановна Ване пожрать. Пообедали. После этого уединились они в шалаше, сам понимаешь, чем занимались. А потом Ваня вышел из шалашика и побежал к речке. С разбегу нырнул и... не вынырнул. Только к вечеру выловили, ниже по течению. Медэкспертиза показала: разрыв сердца, инфаркт то есть. А ведь Ваня крепкий здоровьем был, а?

Петрович обескураженно разворошил седую шевелюру на голове:

- Да чего там говорить! Он хоть и субтильный был, а мышцы - как кремень. Стрелял отлично, из любого положения... Акробат!

Я задумчиво подвигал на столе бумагами, зачем-то переставил телефонный аппарат подальше от себя и продолжил:

- Вот. Дело, конечно, чистое, к бабе никаких претензий. Но... душа моя уже была не на месте. Тогда я вызвал к себе участкового инспектора, на участке которого находится Таежный-3. После Ваниных похорон сразу же и вызвал...

- А кто он? - опасливо спросил Петрович, уже догадываясь, чем кончится дело, но не позволяя себе применить глагол "был".

Я ответил ничего не выражающим тоном:

- Афанасий Иванович Годов. Его год назад на тот участок перевели, ты не знал.

- О-о! - застонал Петрович и согнулся на стуле крючком. - Афоня! Пятнадцать лет в одном отделении! Какой мужик! Выпили мы с ним сколько, я его к себе на пасеку тянул - не согласился. Ну да ведь он лет на десять меня младше б ы л!.. - И вот когда Петрович употребил все-таки этот роковой глагол "был", он как будто очнулся и с надеждой поднял на меня глаза: - Жив, а? Скажи, жив?

- Нет, - бесстрастно ответил я, - умер.

- Почему он умер?! - вдруг громовым голосом закричал Петрович, выкатив глаза, и снова поднялся со стула.

- Садись, Петрович, садись, - устало сказал я, - успеешь еще набегаться, для того тебя и позвал. Умер Афанасий Иванович потому, что не послушал моего совета. Указание мое выполнил, а совета не послушал. Я, когда его вызвал, сказал, чтобы присмотрелся он к бабенке этой подозрительной, Нине Ивановне. Чтобы повнимательнее присмотрелся и доложил мне. Он меня тогда правильно понял: Ваню он, как и ты, Петрович, знал и любил... Да. А посоветовал я ему при общении с Ниной Ивановной забыть, что он одинокий, холостой и охочий до баб мужик. И вот этого моего совета он понять не захотел.

- Он что, тоже на ней женился? - спросил Петрович.

- Да, - ответил я. - Через полгода после Ваниной смерти.

- Ясно, - запечалился он и свесил тяжелые волосатые руки между колен. - И как он умер? И когда?

- Полгода назад, зимой, он пошел в тайгу на лыжах, поохотиться. Перед этим зачем-то здорово выпил. В десяти километрах от поселка решил добрать еще. Развел костер, обустроился, как полагается, и так нажрался, что заснул и замерз.

- Ну, пил он, конечно, самогон?

- Да. Кто гнал самогон - неизвестно, но, я думаю, ты догадываешься. Экспертиза остатков в бутылке показала, что это была не отрава, нормальный напиток. Вот, собственно, и все.

Я замолчал. Петрович долго сидел, уперев тяжелый взгляд в пол. Потом хрипло спросил:

- И что ты хочешь от меня?

Я снова подался к нему через стол:

- На этой бабе, Анатолий Петрович, три трупа. Два из них - работники нашего отделения. Мне кто угодно может говорить, что она не убийца - хоть прокурор, хоть сам Господь Бог - я этому не поверю. Режь меня - не поверю, хотя и доказать ничего не могу, и объяснений у меня никаких нет. Я хочу, чтобы это доказал ты. А если я все-таки ошибаюсь, если нет там ни злого умысла, ни состава преступления, я хочу, чтобы ты доказал э т о, и чтобы душа моя успокоилась. Подпускать к ней я никого больше не могу. Боюсь. Здесь нужен профессионал. Матерый. Такого я знаю. Это ты, Петрович.

Я хлопнул по столу рукой и вопросительно уставился на подполковника милиции в отставке Новикова. Он непонятно оскалился и потер волосатой дланью свой покатый красный лоб:

- Значит, ты хочешь, чтобы я был следующим...

- Типун тебе на язык, Петрович! - вскричал я. - Если у тебя такие мысли, то лучше и не браться тебе за это дело! Давай тогда пять и проваливай отсюда!

Но Петрович уже не слушал меня. Глаза его, как когда-то давно, загорелись желтым волчьим азартным огнем.

- Хорошо, Николаич, хорошо... Отлично! Ты мне больше ничего не говори, и советов никаких не давай, все, что мне надо, я услышал... Ваня, а?.. Афоня! Да и мужика этого, механизатора, тоже жалко, ни за что пропал мужик... Я знаешь чего сделаю, Николаич? - Петрович встал и навис над моим столом своей мощной фигурой. - Я до всего докопаюсь, гадом буду, докопаюсь. А когда пойму, в чем дело, я эту бабу, если она до мужиков такая охочая, обязательно вы..у! И в живых после этого останусь! Это - дело мужской чести!

- Ты докопайся сначала, - резонно ответил я. - Может, после этого ты от нее на своей пасеке спрячешься, а то и на баб вообще глядеть отучишься. Не горячись. - Я встал из-за стола и, завершая разговор, протянул Петровичу руку. - Ну, когда тебя ждать с известиями?

Петрович притушил в глазах волчьий огонь, стиснул мне руку и сказал:

- Начну завтра же, поеду на своей колымаге в Таежный-3 медок продавать... Ну, а уж когда - как Бог на душу положит, сам знаешь наши дела... Но не задержу. Жди.

Дверь за моим гостем захлопнулась, а я устало опустился в кресло и вдруг почувствовал, что стало мне как-то очень нехорошо от нашей беседы. И тогда я сильно засомневался в том, что поступил правильно, втянув Петровича во внеплановую, в общем-то, никому не нужную, и такую опасную работу.

* * *

Старый опер слов на ветер не бросал. Через неделю он сидел у меня с первым докладом о проведенной оперативной работе.

- Знаешь, Николаич, - говорил Петрович, протягивая мне письменный, составленный по всем правилам, отчет, - странно тут все.

- В каком смысле?

- Ну, в таком, что все, что связано с этой Смердиной, с м е р д и т... Он встретил мой недоумевающий взгляд и сказал: - Сейчас поясню, подожди. Значит, заехал я в поселок, с бидончиками медовыми по домам походил, два вечерка у пристани поторговал на ихнем базарчике местном, с бабульками поговорил - все, как полагается. Так вот: как разговор о Смердиной зайдет, всякий-каждый губы поджимает. Слава о ней по поселку плохая идет. И доказать злого умысла никто не может. Вроде, и ласковая она со всеми, и хозяйка хорошая, и на разговор добрая - и в то же время боятся с ней связываться.

Факт первый. Самогон у нее никто не берет: сказывают, что от ее самогона два мужика в поселке концы отдали. Точно свидетельствовать об этом, конечно, никто не может: кто знает, какой самогон те мужики пили. Но почему-то все уверены, что Смердина виновата.

Факт второй. Молоко из-под Смердинской коровы никто не покупает. Дети от этого молока животом маются.

Факты третий и четвертый. Однажды, пару лет назад, сосед Смердиной, нищий фермер Осокин - 55 лет, женат, трое детей и жена в разваленной избе попросился у Смердиной в ее баньке попариться. Она: "Приходите, с превеликим удовольствием! Всегда рада!" Попарился мужик - угорел так, что еле откачали. Жена же Осокина божится, что сколько бы раз за многие годы соседства не брала дрожжей у Смердиной на пироги (у самой-то по бедности никогда своих нет), столько раз у нее не всходило тесто, а пироги подгорали.