А по танку – это был тяжелый Т-4 с усиленной броней – я пять или шесть пуль выпустил. Расстояние хоть и небольшое, но мои пули броню не пробивали. В бензобак метил, но танк с бортов листами брони был прикрыт. Дострелялся я до того, что меня приметили, и с подбитого танка ударили из пулеметов. Едва с напарником успели в траншею нырнуть. Пули так густо шли, что бруствер смели и наше ружье исковеркали.
Танк все же бутылками с горючей смесью подожгли. Хоть и враги немцы, но жутко было слышать, как кричали горевшие заживо танкисты. По земле катались, пытались пламя сбить. Разве собьешь! Я с этой штукой знакомился. Не зря его «коктейлем Молотова» фрицы прозвали. Горючая масса к телу липнет, насквозь прожигает. Танкистов из автоматов добили, второй танк, когда отходил, под огонь самоходок попал. У тех пушки серьезные, 100-миллиметровые. Взорвали и этот танк. А мы убитых в воронку стаскивали. Неуютное место для погибших товарищей, вода кругом. Но выбирать не приходилось. Положили в два ряда и закопали, шинелями сверху прикрыв. А тех, которых танк в землю вмял, так в окопах и оставили. Сил и времени не хватило нормально похоронить.
Взамен разбитого ружья мне новое дали, а я рассчитывал, что меня обратно в связь переведут. Но решили, что с противотанковым ружьем я нужнее. Вообще, до поры мне везло. Осенью сильные бои шли. Василя Шумака тяжело ранило. Осколками перебило ногу. Я его сам перевязывал и шиной кости скреплял. Попрощались. Я ему позавидовал. В госпитале минимум два-три месяца пролежит. А там, глядишь, и войне конец. Наступали наши войска активно, но и немцы дрались отчаянно. Не думал я, что война еще до мая сорок пятого будет длиться и меня два раза успеют ранить.
В декабре у нас вышла передышка. Жили в маленькой лесной деревне. Отмылись в баньке, спали под крышей. Хоть и набивалось в каждый дом человек по сорок, зато в тепле. Ночью по нужде встанешь, когда вернешься, твое место уже занято. Опять распихаешь ребят, наслушаешься матюков и тут же опять засыпаешь. Если бы кормили лучше, считай, курорт. Но кормили в тылу всегда хреново. Все переморожено. Душили перловкой и утром и вечером, а на обед – суп с запахом тушенки. Иногда конину в кашу клали, пока пережуешь, зубы ломить начинает. Правда, хлеба хватало. Отдохнули, и снова на передовую.
11 января 1945 года наша рота заняла позиции на переднем крае. Подровняли траншею, ниши для стрельбы и боеприпасов. Новым помощником у меня был рядовой Оганесян, веселый, хороший парень. У обоих в нишах лежали по 3–4 гранаты. Противотанковые и РГД. А в брезентовых сумках я и Оганесян имели по двадцать увесистых патронов для противотанковых ружей. Это не считая карабинов и штук по сто патронов к ним. Вооружены мы были хорошо.
Опишу немного передовую, которая была перед нами. Никаких рядов колючей проволоки или других сооружений я не видел. Ровное поле с редкими деревьями и островками кустарника. Поле было заминировано, а до немецких траншей – около километра. Уже в первые дни мы снова начали нести потери от снайперов. Они выползали на «нейтралку», выбирали укрытие, хорошо маскировались и редкими одиночными выстрелами били наповал (реже ранили) неосторожно высунувшихся офицеров или бойцов. Охотились, конечно, больше за офицерами, пулеметными и противотанковыми расчетами. Пару раз пули пролетали совсем близко от меня. Значит, и я попал кому-то на прицел, но немец промахнулся.
Время от времени немцы напоминали о себе, кроме выстрелов снайперов, минометным обстрелом или выпущенными снарядами, но сильно нас не доставали. Во-первых, им сразу же отвечала наша артиллерия, а во-вторых, было не до нас. Неподалеку вели мощное наступление наши войска. По слухам, вот-вот должны были перейти в наступление и мы.
И действительно, в окопах мы пробыли считаные дни. Рано утром 14 января «катюши» и артиллерия начали артподготовку. «Катюши» отстрелялись быстро, выпустив несколько десятков огненных ревущих стрел, и сразу исчезли, уходя от немецкой авиации. А орудия продолжали долбить вражескую оборону, над которой висела пелена дыма, огня, что-то взлетало в воздух. Ночью саперы сделали проходы в минных полях, и, когда артиллерия смолкла, полк пошел в атаку, в том числе и наша рота. Часть немецких огневых точек была подавлена, но остальные вели сильный огонь. В цепи наступающих разрывались мины, со всех концов неслись пулеметные трассы. Вокруг меня падали бойцы, но я продолжал бежать, выбиваясь из сил. Знал, чем быстрее преодолею открытое поле, тем больше шансов уцелеть.
Меня ранило в первой немецкой траншее. Кто-то наступил на прыгающую мину-«лягушку». Штука очень опасная. Весит четыре килограмма. Достаточно задеть еле заметную проволочку, вышибной заряд подбрасывает мину вверх. Она взрывается на высоте груди человека, разбрасывая в радиусе полусотен метров множество осколков. Взорвись она рядом со мной, исковеркала бы все тело. Но мне «повезло». Несколько осколков ударили в мякоть правой ноги, повредили колено. Удар был настолько сильный, что я сразу свалился.
Ребята меня наскоро перевязали, а я остался сидеть на льду, на дне траншеи, ждать санитаров. ПТР у меня забрали, карабин я поставил рядом, а под ноги положил две противотанковые гранаты. Отогнул усики, чтобы легче чеку выдернуть, и сижу И вот здесь, в этой траншее, увидел я свою смерть глаза в глаза.
На бруствере появился немец в длинной шинели и, спокойно прицелившись в меня, нажал на спуск. Все как в замедленном кино. Вместо выстрела – щелчок. Немец передернул затвор. Кувыркаясь, вылетела стреляная гильза. Его винтовка была пустая. Видимо, в горячке боя он расстрелял всю обойму. Я отчетливо увидел блестящую пружину, подающую патроны. Немец потянулся к подсумку за новой обоймой. Не видел он, наверное, в измученном окровавленном мальчишке большой опасности. А я дотянулся до гранаты и, выдернув чеку, бросил гранату в немца. Он успел шарахнуться назад.
Порция взрывчатки, способная разорвать гусеницу танка, грохнула с такой силой, что я оглох. Кстати, правое ухо до сих пор от того близкого взрыва слышит плохо.
Подобрал я карабин, оставшуюся гранату, кое-как вылез из траншеи. Оглянулся на бесформенный труп немца и пошел искать санитарную роту Через час меня уже везли на подводе в санбат, а затем направили в госпиталь, в город Мариендорф. Врачи сделали одну, вторую операцию. Понемногу стал ходить, но некоторые осколки извлекли спустя лет двадцать, уже в волгоградской больнице.
После госпиталя, в начале марта, я был направлен в другой полк в качестве автоматчика. Снова шло наступление. Мы двигались у немцев по пятам, вступали в мелкие бои. Помню, как глупо чуть не погиб благодаря своей и чужой жадности. В одном из занятых немецких городков ребята набрали разных трофеев. В разбитом магазине чего только не было: и ткани, и обувь, и одежда. Трое или четверо солдат хорошо вещмешки набили. А один парень из Средней Азии затолкал в вещмешок отрез яркого панбархата.
– Войне скоро конец! Матери и сестрам подарок привезу.
Мне приглянулся немецкий котелок с плотной складной крышкой. Насыпал я в него сахарин (других продуктов не нашел), защелкнул крышку и в вещмешок сунул. А вскоре начался бой. Залегли, ведем огонь. А у парня с панбархатом вещмешок, как горб у верблюда на спине. Издалека видно. Немецкий пулеметчик по нему пристрелялся. Клочья из мешка полетели, а потом сам боец дернулся и затих. Убили. Кого-то еще так же подстрелили, а меня по мешку словно палкой ударили. Позже развязал я свой «сидор». Там вещей всего-то ничего. Пуля как специально этот котелок выбрала, пробила насквозь. И коробку с патронами зацепила. Вытряхнул я рассыпавшийся сахарин, котелок с дыркой и с десяток порванных, сплющенных патронов к моему ППШ и зарекся в вещмешок лишнее класть.
Только недолго я провоевал. 22 марта 1945 года заняли мы позицию, и нам объявили, что предстоит атака. Вскоре началась артподготовка, и затем команда: «Вперед!» Не помню, как ворвались в первую траншею, все в горячке, под свист пуль и осколков. Едва не в упор наткнулся на немца. Он на секунду замешкался, я с ходу выпустил в него автоматную очередь. Тут мгновения все решают. Зевнул бы я, так и остался бы лежать в чужой земле, за тысячи километров от своей родной деревни.
