Мы наблюдали за передвижением немецких войск, выявляли расположение артиллерии. Меняли дислокацию, изучали новые участки, забредая порой в тыл к немцам, так как в условиях болот и лесов сплошная линия фронта зачастую не существовала.

Ребята, которые помоложе, наблюдая за немцами, до которых порой было двести-триста метров, загорались:

– Давайте попробуем взять «языка»!

За «языков» в полковой разведке награждали орденами и медалями, но у нас была иная задача. Только оперативная разведка. Конечно, молодым хотелось активных действий, а нам часами приходилось сидеть в замаскированном окопчике, воронке (очень часто в воде). Лежали, не шевелясь, в высокой траве, под дождем или снегом. Помню, досталась полуразрушенная землянка. Насыпали гору земли, чтобы не по воде топтаться, и сидели по очереди возле узкой щели. Пусть холодно, но хотя бы не под открытым небом.

Немцы несли караульную службу четко. Малейшее движение или птица рядом взлетит, и сразу пулеметные очереди, мины. Хуже всего, если поддержки с тылу нет, и фрицы пойдут проверять, кто там шевелился. Тогда оставалась надежда только на себя. Автоматы, гранаты к бою, а дальше, как повезет. Иногда удавалось под огнем отползти. Порой разведгруппы гибли целиком.

Описывая деятельность наших групп на фронте, скажу, что хотя мы в атаку не ходили, но, находясь на передовой, попадали под бомбежки и артобстрел наравне с другими. И товарищей хоронили, и раненых эвакуировали. И сталкивались в бесчисленных наступлениях, операциях, отходах порой чуть не в лоб с немцами. В бой нам ввязываться запрещалось, но бывали ситуации, когда и командиры, и солдаты брались за оружие, отбиваясь от немцев, которые обнаружили нас. У меня, как и других, всегда имелся запас патронов и гранат. И пополнять их приходилось довольно часто.

От древнего русского города Великие Луки, основанного в 1066 году и с давних пор бывшего одним из форпостов нашей столицы, до Москвы было километров четыреста с небольшим. Мощной, хорошо оснащенной немецкой группировкой командовал опытный и далеко не опереточный немецкий генерал Засс (в карикатурном виде немецких генералов частенько показывали в наших старых военных фильмах). Бои шли жестокие. Окруженный, разрушенный город командование вермахта приказало держать до конца. День и ночь на Великие Луки шли немецкие транспортные самолеты под прикрытием истребителей с боеприпасами, одеждой, продовольствием и всем необходимым для обороны города.

Здесь я впервые наблюдал массированную работу нашей зенитной артиллерии. Небо было усеяно ватными, вроде безобидными издалека, разрывами зенитных снарядов. Несколько раз видел прямые попадания. Яркая вспышка, взрыв, и несущийся к земле огненный клубок. Часть самолетов, получая повреждения, сбрасывали груз куда попало. Медленно опускались огромные мешки с парашютами или падали в снег без парашютов. Теряя высоту, транспортники и бомбардировщики оказывались под огнем пулеметов, винтовок и автоматов. Потери немецкой авиации были большие.

Груз, предназначенный для окруженных немцев, нередко попадал к нам. Консервы, сигареты, одежда. Помню, я впервые увидел обычные сейчас целлофановые мешочки. В них находились небольшие буханки хлеба и стояла дата выпечки – 1938 год. По существу, хлеб был законсервирован и вполне съедобен.

Нас сильно донимали вши, хотя имелись баньки и вошебойки. Мне досталось трофейное шелковое белье. Эти насекомые, изводившие нас укусами, соскальзывали вниз и буквально хрустели в сапогах. Но это мелочи быта, к которым мы привыкали так же, как к холоду, обстрелам и недоеданию.

Однажды наша небольшая группа, находясь в октябре 1943 года на рекогносцировке, попала под огонь тяжелых орудий и минометов. Мы забрались слишком далеко на нейтральную полосу. Фрицы рассудили, что мы высматриваем в оптику их позиции не зря, и сделали все возможное, чтобы не выпустить нас живыми. Мы полезли в болото. Снаряды крошили хилые заросли берез и осин, вздымали фонтаны ила и мутной жижи. Осколок пролетел в метре от головы, перерубив надвое осину. Я невольно присел, хотя брели и так по пояс в воде. Следующий взрыв опрокинул меня в воду. Нашарил выбитый из рук автомат и побрел дальше.

Четыре часа провели мы в болоте. От осколков я спасся, но пребывание в ледяной воде едва не добило меня. Через день с высокой температурой попал в госпиталь. Началось воспаление легких, появились туберкулезные очаги. Через какое-то время госпиталь эвакуировали, а меня и капитана-разведчика оставили в доме под присмотром медсестры. Оба мы были нетранспортабельны. Отлежав два с половиной месяца, я понемногу вылечился и вернулся в свою дивизию.

Ледяная болотная вода основательно подкосила здоровье. Давали знать о себе застуженные легкие, суставы. После госпиталя меня отправили в санаторий, но и это не совсем помогло. Отлежав после войны с осложнениями несколько раз в госпитале, я получил вторую группу инвалидности по болезни, перенесенной на фронте.

А весной сорок третьего года я узнал от медсестры, что мой товарищ, капитан-разведчик, умер. Сколько раз бывал под пулями и снарядами, участвовал в опасных операциях, но это проклятое болото убило его.

Я вернулся в свою дивизию в январе 1943 года. Понесшая тяжелые потери в течение нескольких месяцев до мая 1943 года дивизия находилась на переформировании. Мы получали пополнение, приводили в порядок технику, вооружение, получали новое снаряжение. Затем снова наступление и затяжные многомесячные бои. Через Чудское озеро и реку Эмайыги переправились вместе две дивизии нашего корпуса: 249-я и 7-я. Конечно, под огнем немцев.

Точно такая же оперативная группа 7-й дивизии попала под разрыв тяжелого снаряда и полностью погибла. Примерно через полчаса мы проезжали мимо этого места. Огромная воронка, обломки догорающих разбитых машин, останки наших товарищей.

Полчаса назад они были еще живы, смеялись, верили в будущее. В одну секунду их не стало.

Весной сорок четвертого года произошел случай, который надолго врезался мне в память. Немцев уже отбросили от Ленинграда. Продолжались сильные бои. Группа из пяти человек – майор, старший лейтенант-топограф, я и два сержанта – была направлена на рекогносцировку. Положение на участке нашей дивизии складывалось неопределенное. В одних местах полки и батальоны вырвались вперед, в других – отражали немецкие контратаки.

Майор Дунаев был мне не очень хорошо знаком, он прибыл в дивизию месяца четыре назад. Но человек был опытный. Воевал, имел ранение. Старший лейтенант-топограф (фамилии не помню, звали Борис) умудрился всю войну пробыть в тылу, преподавал в училище, а затем был направлен в наш корпус. Военного опыта у него практически не было, для него этот выезд являлся как бы стажировкой. Два сержанта, наши помощники и охрана, были ребята тертые. Я с ними ходил не первый раз.

Приехали на «виллисе» в полк. Командира только что увезли, он был контужен при бомбежке. Начальник штаба сказал, что полк удерживает позиции, и предложил нам пообедать, но майор Дунаев, чем-то раздраженный, резко отказался. Сделал замечание, что командиры и бойцы ходят небритые, грязные. Штабные-то все начищенные, блестящие, а те, кто на передовой, каждому снаряду кланяются – иначе не выживешь. В чистых сапогах там недолго проходишь.

Начштаба полка дал нам сопровождающего, и мы пошли на передовую. «Виллис» и одного сержанта-водителя пришлось оставить. Лейтенант, который нас сопровождал, местность знал неплохо, но Дунаев вертел по-своему. Когда в одном месте лейтенант сказал, что поляна простреливается, Дунаев усмехнулся:

– Если всего бояться, то до Берлина никогда не дойдем.

Кто такой Дунаев и кто такой лейтенант из полка? Дунаев руководил отделом, имел два ордена, а лейтенант, в стоптанных кирзачах, был взводным командиром, с нашивкой за ранение и без единой награды. Лейтенант промолчал, и мы прошли поляну благополучно. Уже вслед немцы высыпали десяток мин, но мы укрылись в лесу, под защитой деревьев.