Однако нам гораздо труднее поверить, что те вороха неправды и клеветы о России, о русских Государях и их национальной политике, которые напечатаны в книге русского профессора Гогеля (1927, по-немецки) и в статьях г. А. Салтыкова (1938 г. в Бельгии) свидетельствуют именно о их духовной слепоте и о малой силе суждения, ибо они, как люди (не скажу «русские»), но выросшие в России и совершившие там всю свою карьеру, могли и должны были знать, где кончается правда и где начинается ложь.
Мы не будем возражать г-ну Гогелю, состоявшему до 1912 года помощником статс-секретаря Государственного Совета, на его выходки против русских Государей и Великих Князей, против русской бюрократии и русского народа в целом, особенно против великороссов. Но когда он, например, сообщает об Императоре Александре III, будто у него «из-за голенища сапога всегда торчала бутылка водки» (стр. 42. 51); когда он рассказывает о небывалых «попойках» Императора Николая II (стр. 53); когда он выдумывает, будто Великий Князь Николай Николаевич, как Главнокомандующий русской армией, «работал хлыстом» (117), и будто русская армия вообще держалась «дисциплиной кнута и палки» (135); когда он характеризует русскую бюрократию, как «стаю волков», как бессовестную «банду», как «ползучий рак» (59. 107. 34. 125. 49. 120. 126), как секту духовных скопцов (66. 114); когда он отказывается говорить вообще «о великороссах, как о народе» (139. 143 и др.), – то, читая все эти лживые непристойности, невольно спрашиваешь себя, куда он ведет и для чего он старается? И лишь постепенно начинаешь понимать скрытую тенденцию всей этой «композиции»: только люди другой крови могут дать русскому хаосу истинную дисциплину и государственную форму… Вера в Россию утрачена; ей нужен иноземный хозяин… в лице немца. Вероятно, эта книга и вышла потому в серии, выпущенной «немецким обществом для изучения Восточной Европы», один из председателей которого профессор русской истории в Берлине, Хёч в двадцатых годах спровоцировал профессора С. Ф. Платонова в «доверительной» беседе и затем выдал его советскому послу Крестинскому.
За Гогелем пришел Салтыков с его учением о том, будто Православие не пробудило в русском народе ни любви, ни жажды истины, ни чувства красоты и ранга: наш народ остался детищем небытия, вечной смерти и хаоса; русская душа нигилистична, чужда порядку и иерархии и ненавидит государственный авторитет; она «лишена любви» и «ненавидит всякую форму»… Но именно эти слова публичного самооплевания, помещенные в католической печати, заставили нас усомниться в самостоятельности салтыковских суждений и вспомнить о его главном предшественник, Чаадаеве… Выяснилось, каким путем идут враги Православия – католики, и откуда следует ожидать их дальнейшего нападения. И вот, несколько лет тому назад эта новая атака, подготовленная ненавистными выходками господина Федотова против России и Православия, против русских Государей, русского чиновничества и русского народа, к поруганию которых Федотов как бы приглашал в своих клеветнических статях, состоялась на немецком языке: ненавистники России давно уже перекликаются друг с другом.
Мы разумеем увесистую книгу русско-шведского католика Александра фон Шельтинга «Россия и Европа в русском историческом мышлении» (1948 г., стр. 404), написанную на немецком языке человеком, знающим хорошо по-русски, с точными цитатами и с претензией осветить «до корня» всю историю России. Он якобы знает основной недуг России и может указать ей путь к спасению. А именно: все дело в том, что России не следовало принимать христианство от Византии: спасти Россию от бед мог только римский католицизм, который равнозначен для автора, европейской культуры и цивилизации.
Для этой мысли г. Шельтинг имеет два основания: во-первых, свою католическую веру (источник, ни для кого, кроме католиков, не убедительный!), а, во-вторых, мнения своего авторитетного наставника, которого он сам называет своим «вождем» (стр. 330. 170. 213), а именно, Петра Чаадаева (1793–1856). Ему он наивно приписывает «энциклопедическую начитанность», от которой он в восторге (46. 185): он все время «учится» у него, превозносит его, восхваляет, вопрошает его как пророка (45. 54. 87. 138. 142. 144. 198). Незаметно Шельтинг «тонет» в Чаадаеве и становится его наивной и верной «тенью»; Чаадаев же не признает на земле никаких ценностей, кроме римского католицизма…
Откуда же могла быть такая универсальная осведомленность у Чаадаева? Ведь он выносил ее уже к началу тридцатых годов, когда он еще не имел возможности овладеть ни историческими источниками о католической церкви, ни большими научными сочинениями по сему вопросу. Это относится и к историкам Европы и Германии, за исключением Нибура. Историческая наука ходила тогда еще в детских башмачках; научные исследования или отсутствовали, или же были примитивны; первоисточники были еще не напечатаны…; а для протестантизма в особенности, Чаадаев никогда не имел никакого понимания: он мог только слепо верить тому, что выдумывала католическая пропаганда о своей церкви и о средних веках и повторять затверженное.
Что же касается истории России, то надо признать, что здесь сила суждения Чаадаева была совершенно беспредметна. Первые тома истории Карамзина, повествователя патриотического, но в смысле исследования источников беспомощного, вышли в 1818 году и в дальнейшем были доведены только до Смутного времени. С тех пор прошло 130 лет. За эти десятилетия русское историческое исследование, так же как и вся русская культура, переживало эпоху великого расцвета и плодоношения; то, что создали в России литература, музыка, театр, живопись, архитектура, скульптура, наука, религиозное исследование, фольклор, раскопки, преистория, опубликование источников – все это постепенно обреталось и поднималось из глубины народного духа и все это представляет из себя величайшее богатство. 130 лет назад все это можно было только предчувствовать, прозорливо предвосхищать подобно Пушкину, как «уже наличное» и в то же время – только еще «грядущее». Вот два примера.
1. За это время, например, собирали и изучали те самые народные песни, которые тогда «просто пелись»; и чем дальше шло это изучение, тем более и русские и нерусские люди (напр., профессор Рудольф Вестфал (1826–1892), одинаково изумлялись и богатству мелодии, и творческому ритму этих песен, и выражению их, и особенно их совершенно своеобразным тональностям и гармониям; и до сих пор никому еще не удалось ни свести это сокровище национальных песен к западноевропейским формам, ни музыкально классифицировать их виды.
2. Что же касается русских исторических исследований за эти 130 лет, как в детальном изучении материала, так и в окрыленных синтезах, – то надо просто признать, что выдумки Чаадаева были совершенно вздорны и беспочвенны и давно уже ниспровергнуты и рассеяны. В начале XIX века Россия стояла непосредственно перед великим расцветом своей культуры, а Чаадаев не видел ни одного бутона, ни одной завязи из всего этого богатства и проклинал все естество русского духа, предсказывая ему засыхание на корню и гибель. Но проклятие его поразило не Россию, а его самого.
Итак, суждения Чаадаева, составляющие «закон» для его ученика Шельтинга, оказались на самом деле беспредметными и парадоксальными выдумками; а с точки зрения современной науки они являются до смешного устаревшими, наивными и размашисто претенциозными. И тот, кто ныне читает его пресловутые письма, начинает грустить, негодовать и стыдится за него; так мало знать и так самоуверенно и беспредметно разглагольствовать было непозволительно и тогда уже! Но католику Шельтингу это разглагольствование близко и попутно, и он не стесняется воспроизводит его как «истину» вопреки всякой правде и всякой обличенности.
Когда, например, Чаадаев говорит, что русский народ есть «ничто», «пустота», Tabula rasa, без истории, без национальности, без традиции и без самопочинной деятельности, – то на самом деле это он сам не знал ничего о своем отечестве, над которым он надругивался; – не знал ничего, не мог знать, да и не хотел. Эта «пустота» жила в нем самом; это «ничто» – выражало только его собственное невежество. Это он растерял все традиции своего народа, чтобы отречься от Православия в презрительных словах и поставить католицизм мерою совершенства. Однако к римской церкви он окончательно не примкнул, как это сделали Печорин, князь Гагарин и еще кое-кто из тогдашней интеллигенции. Его «литературная» деятельность состояла в том, что он писал выдающимся иностранцам – по-французски и в поучающем тоне – письма, которые у него дома переписывались. В этих письмах он поносил свой народ и свое отечество; а когда выдающиеся люди того времени, как, например, философ Шеллинг, не удостаивали его ответом, то он изумлялся и негодовал. Так он и остался – беспочвенным корреспондентом, католическим снобом, невежественным поругателем своей родины, самодовольным парадоксалистом…
