– Ты ведешь странные речи, дитя.

– Угу, – та ухмыльнулась. – Сегодня меня уже спрашивали про реальный возраст.

Натали присела на краешек широкой койки. Если рубка воплощала представления хозяина о правильной организации дел, то его спальня, видимо, отвечала его потребностям в комфорте. От верхнего белого света тут отказались, вместо него в изголовье был встроен небольшой желтый ночник и еще боковая лампа, ориентированная таким образом, что скучный панельный потолок терялся в таинственном сумраке. Игрейна лежала поверх толстого стеганого одеяла, крытого цветными лоскутками, среди подушек, наваленных кучей. В стенных выемках валялись видеокниги, в основном детективы, и музыкальные инфочипы, которые при общей полутьме могли сойти за сокровища, рассыпанные по полкам склепа.

– Что с тобой происходит, Грайни?

– Ничего. Ничего такого, про что я не в курсе. Пожалуйста, не берите в голову, мэм.

Грайни вытянула вперед руку и опустила на нее голову. Веки ее сомкнулись. Где-то Натали вычитала, что для психики полезно смотреть на спящих детей. Тоже мне открытие – для матери!

Натали потушила боковой свет, оставив гореть ночник, и пару минут бессмысленно стояла у двери, глядя на узкую босую ступню в складках лоскутного одеяла. Здесь душновато. На любом космическом судне – душно, и также было в комнатах-коробках Зиглинды, и в жилых отсеках на «Фреки». Только на Нереиде она поняла, что такое свежесть. И простор. И свобода. Даже если все это одного серого цвета.

Ничто хорошее не дается надолго.

Она вышла в туалет, обнаружив, что Кирилл перевел «Балерину» в ночной режим. Весь верхний свет был погашен, лишь в кухонном отсеке осталась подсветка для того, кто, может быть, проголодается ночью, – чтобы не гремел и не будил отдыхающих. В рубке тоже было темно, светились лишь дежурные мониторы. В командирском ложементе на фоне слабого мерцания просматривался неподвижный черный силуэт.

Несколько секунд Натали стояла в коридоре наедине с «Балериной», которая одна, казалось, не спала, неся их сквозь всю немыслимую топологию пространства, которую можно более или менее адекватно объяснить только высшей математикой. Потом повернулась и постучала не в свою дверь. Та отворилась, и Натали ступила внутрь.

Время, место и сделанный шаг таковы, что в объяснениях не было никакой потребности. Двоякое толкование исключалось. Герметичная дверь беззвучно сомкнулась за спиной, темнота стала полной, населенной лишь дыханием – ее и другим, – и на все сомнения остался один миг – между двумя ударами сердца, но тратить его на ерунду оказалось бессмысленно, ибо собственная инициатива выбила из Натали дух.

Сомневаться следовало с той стороны двери.

Потому что, когда ее притиснули к стене, подхватив под бедра, каким-то образом всего одним движением приведя в беспорядок и одежду, и волосы, и напрочь сдернув весь «низ», головной мозг передал управление спинному, а тот на все с готовностью согласился.

У «возраста цинизма» есть свои преимущества, и главное из них – многого не ждать. Никаких «завтра», никаких «навсегда», никакого ложа из роз. В этом возрасте «я люблю» относишь к уютному дивану, к упорядоченности вещей и отношений, к ежедневному возгласу из прихожей: «Мам, я дома!»

Нет, пожалуйста, об этом – только не сейчас!

...Не сейчас, когда руки вцепились в плечи, а ноги обвились вокруг поясницы, и ты мотаешь головой, как взбесившаяся лошадь, в поисках воздуха – хотя бы глотка! – избегая ищущего рта, который ловит лишь пряди волос, липнущие поперек лица к разгоряченной коже.

Я не должна делать это сейчас, когда Брюс... А когда еще?

...Затем на полу, на скомканном одеяле, в двух-трех самых простых, но эффективных позах, снизу и сверху, по полной отыгрывая программу «Двенадцать лет без оргазма» тем более неистово, что где-то за подкладкой бушует комплекс вины, и потому только молча, что за переборкой – девочка, которая понимает слишком много. С детьми, с ними даже простейшее устройство на батарейке не заведешь: у кого есть дети – те знают! Найдут! Наткнутся, пройдя по мистической цепочке невероятных случайностей и совпадений. Может, гражданка свободной Галактики и выпутается, сделав каменное лицо и заявив о своей сексуальной свободе и праве на удовлетворенность, но не рожденная на Зиглинде. Нам... нам не подходит ничто, кроме мужчины! «Мама, что это?» То-то ведь стыда не оберешься.

Кстати о стыде. Надо бы выбраться отсюда пораньше. Пораньше... Никто и не узнает...

Увериться, будто твой мир обрел точку опоры, любить свое кресло и плед, горку инфочипов с видеодрамами, завтрак и ужин, проводить бесконечное время с каталогами детской одежды, развивать вкус и манеры, обустраивать гнездо, оставив дела мира идти их чередом, – и оказаться космическим телом в пустоте, объектом в системе взаимных притяжений. Войти в атмосферу – и вспыхнуть.

...В могучих объятиях, словно в кольцах Лаокоо новых змей. Эстергази сами научили: тычешь пальцем и говоришь: «Это!»

Двенадцать лет. Все равно что вторично потерять девственность!

Обрекая себя на проживание в кресле пилота, Кирилл и не подозревал, что проку от его самопожертвования – одна лишь задница, отлившаяся в форму ложемента. От сна в неудобной позе болело все. Будь она неладна, эта рыцарственность, которую все одно никто не ценит.

Яичница с беконом и кофе. Придумайте более чувственный утренний аромат! Глаза разлепились сами собой, взгляд устремился на сцену... то бишь на кухню, где с утра хозяйничал Норм.

Спокойный, деловитый, свежий. Белая футболка обтягивает торс, и, к слову, ей есть что обтягивать. Он, Кирилл, сказать по правде, всегда завидовал фактурным ребятам. А этот еще и в движениях точен и скуп... грациозен – вот правильное слово. У этого точно ничего не болит.

Э?

Если бы не он, мы бы все были... кхм... здесь мне по сценарию полагается испытать дружеские чувства. Однако погодим пока. Парень сказал о себе достаточно, чтобы я сообразил: тут я выбираю.

Затем появилась Грайни, против обыкновения непричесанная и в пижаме. Обязательный для всех утренний нырок в туалет, затем – на кухню, где она тоже не задержалась. Только взяла стакан молока и тарелку с горкой тостов. Для себя и – к удивлению Кирилла – для него и принесла все это в рубку. С вчерашними сырниками, ясное дело, не сравнить: есть разница между мужской стряпней на скорую руку, чтобы только заглушить голод, и женским священнодействием, чуть не тантрическим, с ритуальными формулами оберегов и приворотов... ну, или ты хотя бы можешь придумать себе, будто они там есть. А как же иначе, если женщины готовят для сыновей?

Он сморгнул и подобрал челюсть. Было что-то ошеломительно неправильное в утреннем явлении Натали. Она обычно совсем не такая румяная, обычно она смотрит прямо, не опуская глаз: мол, делаем одно дело. Она никогда не причесана с утра так тщательно.

Она, черт побери все, обычно выходит из другой двери!

Стоило отвести глаза, и они сделали это. Это – что? Под языком вертелась дюжина подходящих глаголов, но все они были как колючки, которыми бронированную шкуру Норма, само собою, не пробьешь, а обращать гнев на даму... ну, не в такой же форме!

Такая белая кожа, она, должно быть, светится в темноте, а бедра у нее шелковые на ощупь... с внутренней стороны. Я мог бы потратить неделю только на то, чтобы касаться ее кончиками пальцев, а этот... У-у-у, самец-победитель! Хотя... какой он, к фоморам, самец? Может ли быть так, что она не знает?

Рубен познакомил нас двенадцать лет назад, но я совершенно ее не помню! Наверное, это потому, что тогда у нее были короткие волосы. Надо было утратить Зиглинду навсегда, чтобы влюбиться в зиглиндианку?