– Теперь ты – глава семьи, – молвила Твердяна, взяв её за плечи. – И кузня отныне тоже тебе принадлежит. Мастерство твоё – доброе, имени нашего ты не посрамишь.

Несчастной Дарёне, обмершей и онемевшей от новой непонятной беды, никто ничего не объяснял: на неё, казалось, вообще не обращали внимания, словно она превратилась в невидимку. Метнувшись обратно к Младе и дочке, она зарылась лицом в плечо супруги и долго дышала горячим, солёным туманом слёз, пока её сзади не обняли большие и твёрдые, как сталь, руки.

– Дарёнушка, мы с сестрицей вход в Навь идём закрывать, чтоб тучи сгинули и солнышко снова засияло, – жарким кузнечным духом прогудел возле уха голос оружейницы. – До сих пор мы этого сделать не могли, потому как со словами запечатывающего заклинания было не всё ясно. А теперь разгадали загадку, и мы вчетвером отправляемся на Калинов мост – я с Вукмирой, Сестра Правда и княгиня Лесияра… Меч изначально на княжну Светолику указал, да только родительское сердце государыни так решило – пойти вместо дочери. Скажем мы заклинание, и проход каменной твердью закроется – вместе с нами.

– То есть… – Дарёна обернулась, вглядываясь сквозь солёную поволоку в ставшее ей родным лицо. – Вы все умрёте?

– Окаменеем, – кивнула Твердяна. – Увы, иного способа закрыть Калинов мост и прогнать проклятые тучи нет. А ты супругу и дитё береги. – Твёрдые губы оружейницы крепко прильнули ко лбу Дарёны. – Может, я где-нибудь с той частью её души встречусь и тебе знак иль подсказку оттуда дать попробую. Негоже Младу этак-то оставлять…

– Она мурлычет, – вдруг вспомнила Дарёна, улыбнувшись сквозь слёзы. – Когда Зарянка её грудь сосёт…

– Ну, значит, жива её душенька растерзанная. – Тепло глаз Твердяны окутало Дарёну чёрным кошачьим мехом. – Я вот с кузней попрощаться пойду – сделаю для тебя подарочек один… Вернее сказать, доделаю. Не реви только: мать с Рагной да Зорькой и так сырость развели.

Все слова слились в один жгучий сплав, незабудково-медовая горечь которого переполняла грудь и теснилась в горле. Повинуясь жаркому порыву, Дарёна обняла родительницу Млады за шею.

– Я люблю тебя, матушка Твердяна, очень, очень…

– Счастья тебе, дитятко моё. – Стальные руки оружейницы ответили Дарёне бережными, сердечными объятиями.

Они вместе вернулись в горницу, где Вукмира, обнимая Зорицу за плечи, нашёптывала ей тихие слова утешения. Твердяна присела около жены, подцепила пальцем её сдобный подбородок и с ласковой усмешкой заглянула в покрасневшие глаза.

– Госпожа моя прекрасная, давай-ка, не раскисай. Ты у меня из крутого теста замешана, мать, вот и держись. Я сейчас в кузню схожу, дома буду ближе к ночи. Чтоб банька к моему приходу готова была… – И, подмигнув, Твердяна добавила: – Да и сама ты – чтоб как огурчик. Как я тебя, такую зарёванную, целовать буду, м?

Крылинка сперва сверкнула острыми, горькими искорками в глазах, потом в них зажёгся молодой огонёк, и она шутливым шлепком проводила супругу на работу:

– Иди уж…

Сразу стало чуть легче, хотя чернокрылая боль расставания всё ещё висела над домом. Горана со Светозарой и Огнеславой, разумеется, тоже отправились в кузню, а матушка Крылинка села готовить для супруги рубашку – ту, в которой Твердяне предстояло выйти за порог родного дома навсегда. Капали слезинки на белогорскую вышивку, светлые, как роса в чашечках лесного ландыша, а иголка тянула защитный узор, ложившийся лучами-завитками по краям рукавов, вороту и подолу.

– Шью-вышиваю крылышки для лады, – бормотала Крылинка, кладя стежок за стежком. – Крепкие, золотые, сильные, чтоб душеньку её подхватили и понесли в место светлое, чистое и свободное.

– Ох, матушка, не рви сердце мне, – вздохнула Зорица, отведя в сторону увлажнившиеся глаза.

Дарёна же, вернувшись к Младе и дочке, унеслась мыслями в княжеский дворец, где мать, должно быть, тоже провожала супругу, княгиню Лесияру. Если Крылинке, прожившей с Твердяной долгую и светлую жизнь, было невыносимо тяжко отпускать её на этот жертвенный подвиг, то каково было матушке терять своё выстраданное, оплаченное годами разлуки счастье? А ещё Дарёну зацепили и взволновали слова Твердяны о душе Млады и подсказке. Мысли кружились снова и снова стаей вспугнутых птиц, пока её рука качала колыбельку, в которой проснулась и начала покряхтывать малышка.

Следующий день Твердяна также провела на работе, которой она отдала всю свою жизнь, не посвятив пустой праздности ни дня. Могло на первый взгляд даже показаться, что кузня ей дороже супруги, но стоило посмотреть на матушку Крылинку, чтобы тут же понять, что это не так. Та встала утром изрядно помолодевшей и похорошевшей: разгладились первые морщинки, растаяли серебряные блёстки седины в богатых тёмных бровях, щёки налились упругостью, пропала их усталая желтизна и обвислость, обтянулись и порозовели скулы. Даже её необъятный, расплывшийся стан как будто постройнел. Ставя перед супругой кусок вчерашнего пирога на завтрак, Крылинка подарила ей долгий и бархатисто-ласковый, любовный взор, а её ладони легонько, почти неприметно скользнули по плечам Твердяны.

На третий день оружейница вернулась с работы раньше остальных кошек и необычно долго парилась в бане. Крылинка даже забеспокоилась:

– Чего это она там застряла? Угорела, что ль? А ну-ка, схожу…

Не снимая кухонного передника, решительным шагом она направилась к бане, открыла дверь, вошла… и тоже застряла. Рагна с Зорицей уж сами накрыли на стол, а матушки Крылинки с Твердяной всё не было.

– Обе они там, что ли, угорели? – недоумевали женщины.

Вот уж вернулись Горана с Огнеславой и Светозарой, наскоро умылись из бадейки; любопытная Рада крутилась у окна и первой воскликнула:

– Идут! Идут!

И в самом деле в дом неторопливо вошли Твердяна с Крылинкой – обе распаренные, задумчивые, с удивительно светлыми, молодыми глазами. На плечах у раскрасневшейся, разморённой Крылинки был накинут рабочий кафтан супруги, а походка стала мягкой, лебедино-плавной, величавой.

– Матушка, вы чего там так долго делали? – спросила Рагна. – Ужин уж простыл.

На что Крылинка ответила шумным и звонким, озорным выдохом:

– Фуф! – И добавила, поведя собольей бровью: – Не твоего ума дело.

После ужина Твердяна заглянула в комнату к Младе – посидела рядом с дочерью, с улыбкой склонилась над колыбелькой Зарянки. Протянув Дарёне маленький, изящный кинжал в ножнах, она сказала:

– Вот, возьми. Это тот подарок, про который я тебе говорила… Как будешь ложиться спать, клади его всякий раз себе под подушку. Снов страшных не бойся, он тебя защитит. Ты не смотри, что он невелик – выдержка у него, как у доброго меча: клинок десять лет зрел.

Кинжал смотрелся скромно, но не дёшево – без россыпи кичливо сверкающих самоцветов, с витой рукояткой и узором из чернёного серебра на обкладке ножен. На клинке ясно проступало клеймо: «Коваль Твердяна Черносмола». Оно-то и было драгоценнее любых каменьев.