Соколко, Боско и воины Владорха покинули Белые горы, направляясь в Гудок: Воронецкое княжество было полно кошек, освобождавших от навиев город за городом, деревню за деревней, и на дорогах стало намного безопаснее. Мальчик, привязавшийся к Стояну Благутичу и его супруге Милеве, как к родным родителям, хотел остаться с ними; Зденка, не вынеся разлуки со Светоликой, превратилась в печальную иву у пруда, и её медленно зарастающее корой лицо всё ещё стояло у Берёзки перед мысленным взором. Она осталась совсем одна в огромном дворце, где всё помнило княжну, её смех и голос, а призрак отзвука её шагов ещё отдавался под сводами потолка… Весть о том, что здесь теперь поселится новая наследница престола, княжна Огнеслава, настигла и словно вытянула Берёзку холодным кнутом. Первой мыслью было – уйти, вернуться в Гудок, в дом свёкра и свекрови, к братцу Драгашу и сестрицам погибшего Первуши. Вдовой она оттуда уезжала в Белые горы – вдовой и придёт назад. Кольцо теперь работало на запад, так что один шаг в проход – и она дома. Драгаш, наверно, соскучился… И у матушки Милевы сердце, поди, изболелось. Ничего, приживётся Ратибора на земле Воронецкого княжества: хмари, поговаривали, там почти не осталось.
Так Берёзка и хотела заявить Огнеславе, которую ещё ни разу не видела, однако, заслышав вдруг голос Светолики, она оторопела. Сердце повисло на тонкой ниточке, раскачиваясь в стороны, а Светолика разговаривала с какой-то другой женщиной, называя её «милой»… Стискивая заледеневшей рукой тёплую ручку Ратиборы, Берёзка вышла к ним, но вместо своей супруги увидела незнакомую молодую кошку, очень похожую на Лесияру – такой княгиня, наверно, была в юности. Под шапкой у незнакомки оказалась причёска оружейницы.
Берёзка не смогла сказать гордых и твёрдых слов, которые готовила для новой хозяйки дворца: улыбка Огнеславы, её поцелуй и сердечное пожатие руки вынули из неё холодный стержень отчуждения, оставив Берёзку растерянной, а голос, до острой боли родной и любимый, приводил её на грань слёз.
– Ты – часть нашей семьи, – звучал он. – Не думай, что ты осталась одна! Мы все – с тобой: я, моя супруга Зорица, государыня Лесияра… Ты – родная для нас, и это – твой дом.
Глядя в эти искренние, тёплые глаза цвета летнего вечера, Берёзка корила себя за недавнюю смутную враждебность, на которую она пыталась настроить себя по отношению к той, с кем даже ещё не успела толком познакомиться. Огнеслава пришла не одна – с супругой и дочкой, которая была лишь немногим старше Ратиборы; во взгляде княжны, обращённом на племянницу, сияло столько родительской ласки, неподдельной и щедрой, что все сомнения Берёзки растаяли: вот оно, родное плечо для осиротевшей девочки.
Едва переступив порог дворца, Огнеслава не стала сидеть сложа руки – тут же умчалась для осмотра города и окрестностей, а также знакомства с делами, которые вела её сестра. Хорошо ли, плохо ли она станет вести эти дела – не это заботило Берёзку, её мучил вопрос: как же жить, слыша каждый день этот голос? Или, быть может, ей одной мерещилось такое? Как бы то ни было, пока советницы давали Огнеславе вводные наставления и показывали ей новые владения, сердце Берёзки немного замедлило свой загнанный стук, а общество Зорицы приятно окунуло её в волны домашнего уюта и мягкого, женственного спокойствия. С ней, искусной рукодельницей, озарённой светом белогорской мудрости, было легко и говорить, и молчать, а девочки, кажется, пришлись друг другу по душе и уже через час после знакомства играли вместе во дворе, соревнуясь, кто выше залезет на дерево.
– Берёзка! – Снова этот голос заставил её вздрогнуть всей душой от нежной, сумрачно-щемящей, закатной тоски, разлившейся в пропитанном весной воздухе.
Оборачивалась она медленно, чтобы несоответствие слышимого и видимого не хлестнуло острой, как тетива, болью. Огнеслава стояла около черешневого дерева в нескольких шагах от неё, с шапкой в руке и в небрежно расстёгнутом кафтане; её лицо и круглая, гладкая голова пестрели пятнами копоти и влажно лоснились, коса золотилась на плече, а глаза сияли ласковым, белогорским светом. Выглядела княжна так, будто возвращалась изрядно навеселе с бурной гулянки, только хмельным от неё не пахло – пахло потом, сталью, железной окалиной, чем-то горелым… Этот непривычно острый, трудовой, суровый запах, более уместный от простых ремесленников, нежели от особ княжеских кровей, цеплял Берёзку за сердце сильнее всех самых изысканных благовоний. Нечто пронзительное, глубоко женское шевельнулось в ней, укололо сладким шипом: как же повезло Зорице с супругой! Можно было отдать всё за добрый свет этих улыбающихся глаз, за шершавость горячих рабочих рук, способных обнять любимую нежно и крепко, за твёрдость этих дышащих силой плеч, которые могли позволить себе второпях наброшенную одежду и беспечно испачканный сажей воротник дорогой рубашки…
Они остановились вплотную друг к другу, не разводя скрещенных, сцепленных, зачарованных взоров.
– Откуда ты такая чумазая? – Смешок нежданным гостем вырвался из груди Берёзки, и она достала чистый вышитый платочек из рукава, чтобы вытереть с лица Огнеславы грязь.
Платочек не успел испачкаться сам: рука княжны поймала и тепло сжала её запястье.
– И руки тоже! – улыбчиво «ужаснулась» Берёзка и тут же похолодела от смущения и оторопи: глубокая, безграничная, далеко не сестринская нежность жарко дышала в немигающих, пристальных глазах княжны.
– С работы я, вестимо, оттого и грязная, – шевельнулись губы Огнеславы в обжигающей близости от губ Берёзки. – Коваль я, и хоть судьба меня сюда забросила Заряславлем править, ковалем и останусь. Хороших мастериц сестра в своих кузнях собрала – душа моя радуется.
Запах кузнеца, близкий, родной и настоящий, смешивался с бесприютной, зовущей в странствия свежестью мокрого снега, талой воды, озябших веток и просыпающихся почек. В Берёзке озорным котёнком шевельнулся соблазн потрогать голову Огнеславы, и она положила ладонь на чуть колющийся незримой щетиной череп. Ресницы княжны вздрогнули, глаза закрылись: она будто прислушивалась к прикосновению, впитывала тепло руки Берёзки, удивляясь ему и благодаря за него.
«Ты. Моя. Жена», – густым вечерним гулом гудело небесное эхо, а сад вторил ему колыханием голых веток.
«Ты. Моя. Жена», – мерцал тонкий серпик луны, словно нарисованный белой краской на густеющей холодной синеве небосклона.
«Ты. Моя. Жена», – молчаливо темнели где-то далеко за спиной пушистые ели у дворцового крыльца.
«Твоя. Твоя навеки», – покатились слёзы по щекам Берёзки тёплым напоминанием о пещере Восточного Ключа, о покое Тихой Рощи и о золотом сиянии времени, застывшего в немом преклонении перед этим соединением-расставанием.
В открывшихся глазах Огнеславы отразилось вопросительное огорчение, тёмные от сажи пальцы с неуклюжей бережностью стёрли солёные ручейки с лица Берёзки, а потом шутливо подцепили её подбородок и приподняли.
– Только не уходи от нас, Берёзонька. Не вздумай! Ты – наша… Моя. – Это слово, «моя», дерзко упало каплей расплавленной стали на грудь Берёзке, но вслед за ним прошелестело тихое и виноватое: – Сестрёнка.
А рука, пачкая кожу Берёзки копотью, сжимала её пальцы нежно, крепко, жарко, отчаянно – не вырваться, не отступить в вечерний холод, не уйти в весеннее одиночество садовых дорожек.
