Бердж-Лубин. Это возмутительно! Это измена белой расе! Смею заметить, сударыня, что я ни разу в жизни не встречался с министром здравоохранения и протестую против ваших попыток преуменьшить ее таланты и выдающиеся заслуги перед государством, попыток, внушенных вам вульгарным предубеждением против цветных. Наши с ней отношения носят чисто телефонный, граммофонный, фотофонический и, позволю себе добавить, платонический характер.

Архиепископ. У вас нет никаких оснований стыдиться их, господин президент. Но давайте разберемся в положении безотносительно к личностям. Можете ли вы отрицать, что английский народ превратился в акционерную компанию, держателями бумаг которой являются также азиаты и африканцы?

Барнабас. Ничего подобного. Мне известно все, что касается прежних акционерных компаний. Держатели бумаг в них не работали.

Архиепископ. Верно. Но мы, как и они, получаем дивиденды независимо от того, работаем или нет. А работаем мы отчасти потому, что знаем: не будешь работать — не будет дивидендов; отчасти же потому, что за отказ от работы нас сочтут умственно неполноценными и принудительно усыпят. Но как мы работаем? До тех незначительных реформ, пойти на которые нас вынудили революции, последовавшие за первой мировой войной, наши правящие классы были так богаты, как тогда выражались, что они превратились в самых интеллектуально ленивых и ожиревших людей на земле. Изрядный слой этого жира покрывает нас и поныне.

Бердж-Лубин. Мне, как президенту, не подобает выслушивать такую непатриотическую критику нашего национального характера, господин архиепископ.

Архиепископ. А меня, как архиепископа, служебный долг обязывает без обиняков критиковать национальный характер, господин президент. Во время канонизации святого Генрика Ибсена вы сами сдернули покрывало с памятника, на цоколе которого высечены благородные слова: «Я пришел призвать не грешников, но праведников к покаянию»^{199}. И вот вам доказательство моей правоты: англичане все чаще стремятся к рутинным формам труда, к тому, что я назвал бы чисто орнаментальной и номинальной работой, а мыслят, организуют, рассчитывают и руководят желтые, коричневые, черные головы, подобно тому как в дни моей юности это делали головы евреев, шотландцев, итальянцев и немцев. Среди белых же серьезной работой заняты лишь те, кто, как верховный статистик, не умеют радоваться жизни и лишены каких бы то ни было светских талантов, благодаря которым с ними было бы приятно общаться вне службы.

Барнабас. Идите вы к черту с вашей наглостью! Во всяком случае, у меня довольно талантов, чтобы вывести вас на чистую воду.

Архиепископ (не обращая внимания на эту вспышку). Убейте меня, и вам придется назначить моим преемником индийца. Сегодня преимущественное право на эту должность принадлежит мне не потому, что я англичанин, а потому, что я опытный человек, у которого за плечами полтораста с лишним лет зрелой жизни. Мы постепенно передаем власть в руки цветных. Не пройдет и столетия, как мы станем всего-навсего их балованными домашними животными.

Бердж-Лубин (бурно протестуя). На такую опасность нет даже намека. Не спорю, мы перекладываем на цветных самую хлопотливую часть государственных дел. Тем лучше — зачем нам надрываться? Зато вспомните, как насыщен наш досуг! Где на земле приятнее жить, чем в Англии в неприсутственные дни? Но кому мы этим обязаны? Черномазым? Нет, самим себе. Черномазые и китаезы хороши со вторника до пятницы, но с пятницы до вторника они ровно ничего не значат. А именно с пятницы до вторника Англия и живет по-настоящему.

Архиепископ. Это до ужаса верно. Наш английский народ — форменное чудо света по части умения изобретать идиотские забавы и предаваться им с огромной энергией, увлечением и серьезностью. Так было всегда. И очень хорошо: в противном случае чувственность англичан приобрела бы болезненный характер и погубила бы их. Меня пугает другое — что эти забавы в самом деле забавляют нас. Ведь это же развлечения для мальчиков и девочек. Лет до пятидесяти-шестидесяти они еще извинительны, позже — просто смешны. Повторяю вам: самое скверное в нас то, что мы — народ недорослей. Ирландцы, шотландцы, черномазые и китаезы, как вы выражаетесь, все-таки успевают до смерти немного повзрослеть, хотя живут столько же, сколько мы, а то и меньше. Мы же умираем в отрочестве; зрелость, которая могла бы превратить нас в величайший народ мира, лежит для нас уже за могилой. Одно из двух: или мы научимся жить дольше, или будем умирать седобородыми младенцами с клюшками для гольфа в руках.

Миссис Лутстринг. Именно так. Мне самой не выразить бы это словами, но вы сделали это за меня. Даже будучи темной домашней рабыней, я чувствовала, что в нас заложены задатки великой нации, но наши ошибки и глупости довели меня до цинизма и отчаяния. В те времена мы все этим кончали. Медленнее всего созревают высшие существа, и они же наиболее беспомощны в период незрелости. Теперь я знаю, что мне потребовалось целое столетие, чтобы стать взрослой. Настоящая жизнь началась для меня в сто двадцать лет. Мною азиаты не командуют: в отличие от вас, господин президент, я не ребенок в их руках. Уверена, что архиепископ — тоже. Азиаты уважают меня. А вы недостаточно взрослы даже для этого, хотя любезно уверили меня, что я пугаю вас.

Бердж-Лубин. По правде говоря, так оно и есть. Не сочтите за грубость, но я скажу, что, будь я поставлен перед выбором между белой женщиной, годящейся мне в прабабушки, и негритянкой моих лет, я, вероятнее всего, счел бы последнюю более привлекательной.

Миссис Лутстринг. Даже в смысле цвета кожи?

Бердж-Лубин. Раз уж вы спрашиваете — да. Не то чтобы привлекательней — я не отрицаю, цвет лица у вас великолепный; она, я бы сказал, ярче. В ней больше венецианского, тропического.

Миссис Лутстринг. Наши женщины и любимые их романисты уже поговаривают насчет золотолицых мужчин.

Конфуций (и лицом, и телом расплываясь в улыбке). А-а-а!

Бердж-Лубин. Ну и что тут плохого, сударыня? Вы не читали чрезвычайно интересную книгу библиотекаря биологического общества, который утверждает, что будущее мира — это метисы?

Миссис Лутстринг (поднимаясь). Господин архиепископ, если белой расе суждено выжить, наш долг совершенно ясен.

Архиепископ. Вполне.

Миссис Лутстринг. Не найдете ли время заехать сейчас ко мне и обсудить вопрос?

Архиепископ (поднимаясь). С удовольствием.

Барнабас (тоже вскакивает, обгоняет миссис Лутстринг и останавливается у двери, загораживая проход). Нет, вы не поедете. Бердж, вы понимаете, чем тут пахнет?

Бердж-Лубин. Нет. Что вас тревожит?

Барнабас. Да то, что эта парочка собирается пожениться.

Бердж-Лубин. А почему бы и нет, если им так хочется?

Барнабас. Вовсе им не хочется. Они делают это по холодному расчету — ведь их дети будут жить триста лет. И этого нельзя допустить.

Конфуций. Этому нельзя помешать: закон не дает вам такого права.

Барнабас. Если они меня вынудят, я добьюсь закона о запрещении брака после семидесяти восьми лет.

Архиепископ. Вы не успеете его провести, прежде чем мы поженимся, господин верховный статистик. Потрудитесь пропустить даму.

Барнабас. Не забывайте: прежде чем из вашего брака что-нибудь получится, мы вполне успеем отправить эту даму на принудительное усыпление.

Миссис Лутстринг. Какой вздор, господин верховный статистик! До свиданья, господин президент! До свиданья, господин премьер-министр!