— Д-а-а… — вздохнул учитель, — у каждого человека экзамен свой, и двух одинаковых просто не бывает. Я тоже не заметил его в свое время, и понял все только погодя. Но это не беда.

— Я обнаружил в себе новые способности, — заметил я. — Такие, которых раньше у меня не было.

— Естественно, — согласился Гаутама. — Так оно и должно быть. Но и в настоящее время ты умеешь далеко не все.

— Сейчас ты вторгаешься в чужое сознание грубо и неумело, как примитивый гипнотизер, — ответил он. — У тебя нет мягкости и гибкой, а поэтому и более эффективной, силы. Я говорю так, потому что сам прошел через все это. Гаутама хитро посмотрел мне в глаза.

— Ты заметил, что прежде чем приземлиться, ты пднялся вверх? Тебе этого не хотелось, но ты поднялся, совершенно безсмысленно и беспричинно. А спрашивается — почему? Да потому, что этого хотелось мне, а не тебе.

— Но я совсем не ощущал того, что мной кто-то управляет! — возразил я.

— Правильно. Не ощущал. Потому, что я это делал нежно, стараясь не наследить, стремясь ограничить свое влияние в рамках твоей собственной мысли. Высшее искусство управления заключается не в умении подавать команды «на лево!» или «кругом!», а в том, чтобы моя мысль стала твоей собственной идеей, чтобы ты за нее дрался как за свою и даже больше того.

Гаутама с минуту молчал, и я не решался прерывать его. Наконец он продолжил:

— Человеком, с одной стороны, управлять намного сложнее чем животным. Но с другой стороны, чтобы управлять животным, нужно указывать ему на каждый его шаг, на каждое его движение. Человеку же ты внушаешь только мысль, конечную цель, а уж осуществить он ее может и сам, без твоего участия. Конечно, можно подсказать, подправить, в том случае, если человек выберет не самый правильный вариант поведения. Но это требуется лишь изредка.

Рыба и плоды в костре были уже готовы к употреблению, словно Гаутама давно предполагал мое появление и ждал меня к воображаемому столу. Учитель неторопясь вытолкнул плоды из костра хворостиной.

— Налетай, — сказал он и кивнул на потрескивающие картофелины. — Ты наверно голоден.

— Спасибо, — ответил я, и мы дружно принялись за еду.

— Тебе необходимо упорядочить полученные знания и научиться правильно использовать новые силы, — нарушил он молчание.

— Хорошо, — согласился я, так как мне хотелось некоторое время пожить спокойно, наслаждаясь природой и безопасностью.

— А почему боги меняют цвет глаза у тех, кто прошел проверку? — поинтересовался я. — Как-то это странно…

— Не нам решать за богов, — ответил учитель. — Никто не знает что у них на уме.

— Непонятно это все.

— Не ломай себе голову над проблемами, которые тебе никогда не решить, — посоветовал Гаутама.

Мы сытно поели, и когда с трапезой было покончено, я вкраце рассказал Гаутаме о случившимся со мной за последние дни. Он время от времени прерывал меня, уточняя некоторые интересующие его моменты, а когда я закончил свой сбивчивый рассказ, он неожиданно спросил:

— Я не понимаю, почему у тебя на эти небольшие приключения ушло больше года?

Я оторопел. Здравый смысл подсказывал мне, что я неправильно понял вопрос.

— Что вы сказали? — переспросил я.

— Ты все это вполне мог сделать за месяц-два, и я не понимаю, почему у тебя на это ушло двенадцать с половиной месяцев? — повторил он.

Оказывается меня ждал еще один сюрприз. Этот новый для меня факт объяснить я не мог.

— Я отсутствовал меньше месяца, — ответил я твердо.

— Тебя не было в этих краях около года, — возразил Гаутама и паказал мне зарубки на рукояти своего меча Ди.

Я действительно заметил огромное количество новых зарубок, некоторые из которых были совсем свежими, а большинство уже успело потускнеть от времени. Я повнимательней осмотрелся по сторонам. Теперь мне казалось, что деревья вокруг хижины вроде бы стали выше, а кустарник — гуще. Но я не мог сказать этого наверняка. Мне казалось, что меня дурачат. Но в конце концов, после убедительных доказательств Гаутамы я принял его точку зрения на веру.

— Это проделки богов, — заключил Гаутама. — Возможно, тебя вырвали на некоторое время из какой-нибудь щекотливой ситуации, а потом вернули обратно. Ты даже и не заметил, как это произошло.

— Может быть, — согласился я.

Я пытался вспомнить последние события, но так и не смог догадаться, в какой именно момент я был извлечен из реального времени. Если меня куда-то забирали, значит это было кому-то и зачем-то нужно. Если это делала Мария Ягер, то зачем? В каких целях? У меня мурашки поползли по коже, когда я представил себя голым, лежащим на операционном столе в окружении непонятных и страшных приборов, с воткнутыми иглами капельниц и подсоединенными к телу проводами.

Я с содроганием передернул плечами и решил не думать об этом, так как разгадка, по всей видимости, была за пределами человеческого понимания.

Последующие дни побежали незаметно, чередуясь перемежающимися часами отдыха и сна, — ведь солнце на Юнхэ никогда не заходило, так что отсчет времени был целиком на совести человека. Мы с Гаутамой шлифовали свое фехтовальное искусство, иногда целыми неделями отрабатывая какой-нибудь черезчур заковыристый прием. Каждый из этих ударов мы доводили до возможного в принципе идеала. Он также научил меня управлять поведением птиц и зверей, устанавливая свой контроль за их мозгом мягко и незаметно для них.

Учитель на редкость любовно относился к обитателям лесов Юнхэ. Он не разрешал безпричинно тревожить птичьи гнезда или заготавливать дичь с избытком.

— Никогда не убивай, если это для тебя не вопрос жизни и смерти, — говорил он. — Не убивай даже рыбу, если сыт. Это может привести к очень печальным последствиям и прежде всего для тебя самого.

Мне было странно слышать такие слова из уст старого юнхэского костолома, ведь Гаутама был именно таким. Но кто его знает, может быть люди меняются со временем? оЪРЭ РШЯЪ¤ЕКЕРХИ — Н¤ЕМЭ АНКЭЬНИ ЯПНЙ.

— Пройдет лет десять, — наставлял меня Гаутама, — и ты забудешь не только все эти движения и приемы, но и с какой стороны берется в руки меч.

Я посмеивался над этими шутками, но мы были при деле, и мне нравилось находиться рядом с учителем. Я иногда на что-нибудь серчал и срывался, но сам Гаутама был невозмутим. Он сохранял присутствие духа даже тогда, когда в поединке я случайно разрубил ему грудь вплоть до хлюпающего кровью легкого.

— Ну ты даешь! — поморщился он и засмеялся, вместо того чтобы как следует накричать на меня, и, когда он смеялся, вместе с хлюпающими звуками из глубокой дыры между ребрами вылетали кровавые капли.

Я относился к Гаутаме с благоговением, он был для меня почти что святым. Всегда спокойный, всегда уравновешенный и готовый шутить в любой, даже не очень уж и приятной ситуации, он заражал своей силой. Я чувствовал, что все то время, которое я провожу вместе с учителем, входит в мою жизнь как нечто незабываемое и очень важное. Мне казалось, что если мне придется дожить до старости, я и тогда буду вспоминать наши долгие разговоры, в которых Гаутама ненавязчиво, в полной гармонии с моими устремлениями и желаниями обращал меня в свою веру.

Когда произошел этот несчастный случай, я мысленно бросился заращивать рану, но Гаутама мягко отстранил меня.

— Я достиг той стадии в своей жизни, — сказал он негромко, — когда лучшее, что ты можешь для меня сделать, это внимательно прислушиваться к моим словам. Для меня наибольшей наградой являются не почести, а ученики, воспринявшие мое представление о жизни. Ты, Марк, можешь относиться ко мне как к равному, но вдумывайся в мои слова. За свои пять с лишним тысяч лет я кое-чему научился в этой жизни, поверь мне.

Рана заросла в течении минуты, но этот случай крепко засел в мою память. Я понял, что кем бы не был Гаутама, но он все же святой, святой по духу. В том смысле, что он никогда не меняет свой спокойный взгляд на жизнь, к которому он пришел на своем долгом пути.