Татьяна Успенская

Небо — пусто?

Повесть

Первая глава

1

Она выжила. Она — тётка Дора, как называет её молодёжь двора, Дорофея Семёновна, как обращаются к ней люди среднего возраста, и просто Дора, как зовут её ровесники. Вернулась из больницы.

Сумеречным январским вечером ввёз её во двор Кроль — на своем скрипящем, чихающем, фыркающем, грохочущем «Запорожце».

Невысок, широк. Из веснушек и рыхлости щёк — светло-зелёный, чуть водянистый взгляд. А ещё сразу видишь две чуткие руки. Руки кормят Кроля. Не отмывающиеся, со сломанными ногтями, они чуют неполадки и ловко меняют отработанные детали. Все машины, что когда-либо пригоняли ему, он чинил. И лишь до своего собственного «Запорожца», купленного у одного из клиентов за бесценок, руки никак не доберутся. Ездит, и ладно.

Прописала Кроля в их дворе она, Дора.

А сначала спасла от милиции.

Факты — против парня. Парень щедро швырял камни в окна второго этажа и — естественно — разнёс их вдребезги: дождём сыпались стёкла на её сверкающий двор.

Из трёхкомнатной квартиры крупного министерского чиновника сквозь бреши разбитого стекла с неровными острыми клиньями неслись площадная ругань, угрозы, истерические воззвания к милиции.

И, конечно, блюститель порядка, она, дворник, никогда не посмела бы вступить в битву с Властью, если бы каким-то непостижимым способом из мата, рваных злобных выкриков нарушителя порядка не выудила жалобных ноток, не собрала бы живые слова во вполне разумные фразы («Я до неё пальцем боялся дотронуться», «Я с тобой, как с другом…») и не уяснила бы в точности: семнадцатилетний незваный пришелец, применивший оружие, способное не только разнести окна, вверенные ей под защиту, но и очень даже легко убить человека, — не виноват. Такой приговор вынесла своим собственным судом она, тётка Дора, дворник больше чем с сорокалетним стажем, хозяйка двора, не терпящая никакого непорядка. И, когда один милиционер под бдительным оком другого закрутил парню назад руки, она выступила с речью:

— Отпусти его, Витёк, — сказала участковому. — Это тот — бандит, — она повела глазами в сторону разбитых окон. — Надругался над его… — она перебрала подбегающие к языку слова — «девчонкой», «кралей», «подружкой» — и сказала твёрдо, — любимой. Это правая месть. Ты бы, небось, с твоей взрывной натурой, на месте застрелил бы его! Чиновничий сынок думает: ему всё можно. А мы-то с тобой на что, Витёк?!

Витёк снял фуражку, вцепился пятернёй в свою молодую шевелюру, выругался, спросил:

— А чего я скажу, тётка Дора, своему начальнику?

— Чего скажешь? Чего умные говорят дуракам? — Дора усмехнулась. — Своим языком скажешь: «Убег». Коли «убег», ты чего можешь, а? Стрелять тебе не положено. Он не шпион. Дел-то, стёкла побил! Не пришиб же никого. Имени его не знаешь.

— Они знают! — Витёк стрельнул взглядом в окна, в рамах которых стояли жаждущие крови хозяева жизни.

— Знают, да дело замнут. Это они сгоряча в милицию позвонили. Разве им охота на суде вот от него правду-то услышать? Давай, Витёк, веди парня. А ты, не будь дурак, вырывайся, спектакль устрой, по всем правилам.

Второй милиционер кивал на каждое слово Доры. Не раз и он, и Витёк в свои зимние дежурства замерзали до дрожи, а Дора отпаивала их у своего стола-буфета чаем с сахаром, откармливала сушками и бутербродами, в себя собирала их обиды. И что могли они возразить тётке Доре, когда папаша того, кто надругался над любимой парня, — из высшего эшелона, в котором разрешается надругаться над нижестоящим!

Спектакль разыграли. А парень оказался в комнате Доры, где немедленно был снова допрошен с пристрастием, потом накормлен и утешен: девушка ни в чём не виновата, коли любишь, топай к ней и никогда не поминай о случившемся, а следующий чай получишь с ней вместе.

Доре своих детей судьба не дала. История — обычная. Жених для неё родился. И был с ней рядом до восемнадцати лет. Он — из тех мальчиков, что дружно рождались после революции — на волне слепого ветра, показавшегося целительным. Ещё в утробах матерей вместе с генами родителей в них запрограммировали идеи-убеждения: они, мальчики, явились жить в особой — самой лучшей в мире — стране, да в особое время, да для судьбы особой — призваны подарить себя своей особой Родине. И этих жертвенных и чистых, полных любви к родине мальчиков целенаправленно и планомерно поизвели в особой — самой лучшей стране.

То ли в бою погиб её жених, то ли в затылок убит, а может, и в каком из лагерей провёл лучшие годы своей особой жизни, кто расскажет? Женой-то его она стать не успела…

Время остановилось на той минуте, в которую он ушёл от неё по улице на фронт. Она ждёт его. Акишка вернётся, и они в институт поступят, своё собственное место обретут — с любимыми профессиями, детей народят — много. Ждёт Акишку, чтобы вместе жить начать. Стоит Акишка у неё перед глазами — жёрдочка узенькая, увенчанная золотистой головой, улыбается ей из веснушек, застит летящие годы.

Поила Колю Королёва, Кроля, чаем в тот час, а видела сквозь муть, заливающую «сегодня»: волосы спадают на лоб, зелен свет глаз. Жених исчез из её судьбы, будто его и не было.

Кроль повадился пить чай. Без девушки. Девушка отказалась встречаться с ним — кончилась любовь, не успев толком начаться.

Дора проводила Кроля в армию. Посылала посылки. Встретила, как полагается, — бутылкой да радостью.

Сразу устроился Кроль на работу, механиком на завод. Но все вечера да субботы с воскресеньями, в мороз и в дождь чинил людям машины.

Делал он это в её дворе, потому что она чудом непонятным — выхлопотала ему комнату в своём доме.

Пока Кроль служил, она обивала пороги ЖЭКа, исполкома, горкома, во все двери тыркалась, всем начальникам плешь проела, куда парень вернётся? В маленькой двухкомнатной квартире, с маленькой кухней, толкутся бабка с дедом, мать с отцом, сестра с мужем. К тому же сестра на сносях. По-хорошему молодым квартиру бы и парню — комнату, чтобы каждый начал свою собственную жизнь! Но ей без паузы после её монолога говорили: «нет». Совсем уже отчаялась она чего-то добиться, да неожиданно для себя попала на прием к депутату.

Знала, как изготавливаются депутаты в нашей стране, шла к нему без надежды, просто для очистки совести. А тот депутат оказался редким экземпляром — склонялся он своей депутатской головой к грязной, грешной земле, добирался до сути текущей жизни простого человека.

Лысый, с негустой седой порослью на висках, со складками щек, он смотрел из щедрых морщин на человека жадно, взглядом вбирая в себя каждое его слово. Услышал её очень даже добросовестно, не пропустив ни звука: и про смежные комнаты, и про ссоры за территорию… И задал вопрос, который почему-то никто не задавал ей до сих пор:

— Кем он приходится вам?

И тут она поняла, почему не задавали ей этого вопроса начальники всех уровней: они не слышали, о чём и о ком она рассказывала им, спешили припечатать к делу своё стандартное, всесильное «нет», которое припечатывали ко всем неблатным делам.

Учуяла Дора своим чутким носом «свою породу» в не очень здоровом и в не очень представительном депутате, явно крепко потрёпанном, жизнью, и — выложила про Кроля все факты, что знала, а вместе с ними и свою маяту по дитю, невольно вылезающую из всех её пор, свою жажду выплеснуть на Кроля невостребованное материнство, жажду обустроить его жизнь, охранить от скученности, от ссор, от раздражения родного дома.

Второй вопрос депутата оказался еще более неожиданным:

— А меня вы, как Королёва Колю, не хотите пригласить на чашку чая?

Она таращилась на депутата открыв рот. «Зачем?», «Почему?», «Чего ему надо?», «Что ему примерещилось?» — плескались слова в зашумевшей голове, не связываясь во фразы.