В течение сорока с лишним лет Дора чистит, скребёт свой двор лопатой, перешедшей к ней от отца, к отцу — от деда, к деду — от прадеда (дед и прадед скребли, чистили улицы старого Замоскворечья!).

Лопату сделал прадед, и, по всему, она — волшебная. Лёгкая, крепкая. Сама подхватывает снег, сама кидает. Разгадать тайну, почему за три поколения не сломалась, даже отец не смог, а уж Дора и тем более.

Она любит работать лопатой. Любит снег и любит обращаться с ним аккуратно, чтобы ни крупинки его не осталось без уважения и внимания: часть его идёт на горку для малышей, которую строят в начале зимы всем ребячьим скопом, часть — на стены крепостей, чтобы можно было биться в снежки и играть в войну, часть — на загородку для катка, часть на то, чтобы получше укрыть клумбу.

До войны здесь никакого двора не было — между линиями прилипших друг к другу домов возвышалось двухэтажное, барачного типа деревянное здание, и участок её работы ограничивался неширокими дорожками для машин и людей вокруг него, да тротуарами улиц перед фасадами домов. Но уже к середине войны здание разобрали на дрова (жильцы его вселились в пустующие квартиры), и сам собой получился двор.

Это она придумала навозить земли и насадить деревья. Это она выбивала у чиновников в учреждениях детскую спортивную площадку — турники, лестницы, а для малышей — качалки и качели.

Но её историческая роль в биографии двора гораздо значительнее.

Она нянчит маленьких, пока матери бегают по магазинам (так вынянчила Зошку и Рудьку), летом организует лагерь для тех, кто не смог уехать за город.

Она ухаживает за больными.

Она выводит во двор калечных и немощных — посидеть, подышать.

Она — склад молодых тайн.

Она — великий миротворец, тушит ссоры и обезвреживает сплетни и обиды.

Впервые за сорок с лишним лет она покинула свой боевой пост, потому что живодёры забрали на муку и смерть её Стёпку, верную подружку в течение почти десятилетия, палевую суку, с ушами, складывавшимися в шалашик, а сама Дора попала в кому и — в клинику. Врачи, принявшиеся спасать её, были уверены: не выживет.

А она выжила и вернулась в свой двор.

Торжественно распахнул Кроль дверцу своей машины перед ней и протянул к ней свои всегда раскалённые руки.

— Осторожно, не оскользнись!

Глубоко вдохнула Дора запахи своего двора — то ли огурцов, то ли яблок. Запахи шли от снега и неба и сразу повынесли из неё больничные, специфические — из мочи и лекарств, промыли её, утишили,

— Вот возьми, я тебе испекла пирог, тётя Дора. — Мадлена на себя не похожа. Взгляд не сонный, как обычно, голос звенит, как у девчонки. — С черносливом и орехами.

— Мы с Рудькой чистили снег, — спешит сообщить ей худенький Зошка. — Разнимали тех, кто начинал драться.

Рудька Милорадов старше Зошки, ему уже четырнадцать, но он приучен Дорой заботиться о младших и любит возиться с ними.

— Зошка говорит всё как есть. Не волнуйся, тётка Дора, у нас порядок, — вторит он Зошке баском. — Никто рук и ног на катке не поломал.

— А у нас девочка родилась, у Милорадовых. Рудька теперь в футбол да в хоккей не поиграет — сиди с сестрицей!

— Ещё как поиграю, пусть себе дрыхнет в коляске. Чем она мешает мне? Её дело — спать.

— А у нас щенок есть, Стёпкин! Теперь у Кроля живёт!

— Тебя тянули за язык? Чучело!

— Это сюрпри-из!

— Мы искали Стёп…

— Как ты… — на слоге обрывает нового жильца Соня Ипатьевна из первого подъезда.

Соня Ипатьевна — политическая, разменяла двадцать лет по тюрьмам и лагерям. Выглядит старухой, хотя старше Доры всего на шесть лет: грудь — впалая, спина — согнутая, голова — чуть вперёд.

— Кошки твои сыты, во дворе никто не умер, говорит она нарочито весёлым голосом.

Мадлена берет из рук Доры свой пирог.

— Сама занесу тебе. Когда ты, тёть Дора, попала в больницу, мы все осиротели. — Мадлена возбуждена: ничего не осталось от вяло-равнодушной старой девы. — А у меня новость, тёть Дор, я выхожу замуж. Познакомься, это Сидор Сидорыч, мы с ним работаем вместе, но на работе решили скрыть, что женимся.

У Сидора Сидорыча — фетровая кепочка и два огонька за толстыми стёклами.

— Вот и ладно, вот и время. Будем знакомы, — Дора протягивает ему руку. — Бог знает, когда и что делать, — произносит неожиданно для себя слово «Бог», редко щекочущее её язык, и невольно поднимает лицо к небу.

Небо для неё — связь с родителями, дедами-прадедами, шлёт ей знаки от них и от Высшей Власти над всем живым. Знаки эти нельзя увидеть, зажать в кулаке, как что-то материальное, или отогреться под ними, как под теплом солнца. В её закинутое к небу лицо, в. каждую клетку её тела, в сердцебиение поступают те знаки-сигналы, она принимает их — через все органы чувств и через то — шестое, о котором знала с детства, но которое обнаружила в себе, лишь когда встретилась с Акишкой. Оно-то, это шестое чувство, и определяет не только состояние в данную минуту, а вообще всю её жизнь! Непонятно, каким образом, но Дора осознаёт смысл тех знаков-сигналов; знание о жестокости и неисчезающей доброте, о сохранении мыслей и музыки, о неразрывности всего живого между собой и с тем, что сделал и сказал каждый человек. Небо — книга, которую она читает, чтобы понять, как поступить на перепутье жизни. Она не читает газет и не слушает последних известий, потому что на себе испытывает вершащуюся политику. В её стране люди исчезают. Одни — навсегда, другие — возвращаются на исходе, со своей непрожитой жизнью, бессильные на склоне лет успеть воспользоваться её радостями.

Вернулась Соня Ипатьевна. Она часто зазывает Дору к себе в квартиру и рассказывает. Соловки, Казахстан… всем сегодня известные адреса… жизнь Сони Ипатьевны — хождение по мукам, по краю, за которым — смерть.

Политика — в беззубой старухе, не прожившей жизнь, в том, что этой старухе приходится выделенную ей за её страдания персональную пенсию прятать в комод, потому что нельзя верить сберкассам.

То, что на вранье держится политика, знает Дора на своей шкуре, и на шкуре всех, кто выскочил из теплого дома в ледяной январь — встретить её.

Небо сейчас золотистое. От расплывшихся ли звёзд, или от яркого фонарного света, что отъединило от неё небо и обозначило потолок над всеми ними.

То, что Мадлена наконец — в сорок лет — вышла замуж, то, что Рудька с Зошкой скребли за неё двор, а Соня Ипатьевна кормила её кошек, — не формальная суть, запелёнутая в слова, а своего рода тоже знак, который ей — прочитать. В слова не облекаемо то, что она чувствует сейчас, — связано с небом и с тем, кто распределяет свет и боль.

— Спасибо, — говорит Дора. Оглядывает двор — поле сражений и возделывания.

Проявляются крепость, узенькие площадки перед подъездами и тут же исчезают — один золотистый свет, расплеснувшийся по всему пространству её четырёхугольного, с непробиваемыми стенами жилья, Спасибо, — повторяет она, вмещая всё свое сентиментальное слюнтяйство в одно слово, ведь люди, взявшие её в кольцо, — её семья.

И впервые со дня катастрофы несчастная Стёпка, сопровождавшая каждый её шаг по двору и неизвестно за какие грехи попавшая в мученицы, заливается размытым светом, а проявляются чётко лица и события, что произошли в эти две недели, пока она валялась в больнице.

Новости, обычные, что ежедневно порциями поглощаются без напряжения, сейчас не помещаются в ней, ибо каждая из них — целая жизнь, и Дора, со своим воображением, сразу видит все детали этой жизни,

И как-то быстро перегрузилась она, перенасытилась. Ноги налились слабостью, вот-вот подогнутся, снова червяком заскользила, извиваясь, по груди боль, сейчас подберётся к сердцу, чтобы впиться в него, — так неожиданно ощущение собственной нужности, что мочи нет перенести! Впервые за сорок лет она оставила свой пост на две недели. И — впервые за сорок лет — ей такое… как актрисе!

В тот миг, когда она готова была рухнуть на очищенный ото льда асфальт своего двора, сзади, ей в ноги, ткнулся кто-то, и она обернулась.