Она не умела плакать. И даже когда погибла мать и пришла похоронка на отца — не плакала. Неплакала она и из-за тоски по Акишке. Эту тоску она перерабатывала в себе в уверенность: Акишка жив, он — с ней: и в магазин идёт, и двор чистит. Сейчас слёзы щекотали щёки, шею.

Начавшись в два часа дня субботы, новоселье свернулось лишь к девяти вечера. Кошки наконец были перенесены из семиметровки в новый дом и теперь растерянно, осторожно бродили по квартире, ошеломлённые богатством запахов, не понимая, куда делись запахи родные и родные вещи.

Особенно кошек интересовал диван, может быть, потому, что он уже пах их хозяйкой.

Лишь Ксен исследовал спальню. Ткнувшись носом в пол, чихнул. Лак пах едко. В спальне пока ничего не было — они не успели принести ни кушетку, ни стол-шкаф.

— Ну теперь, мать, начнёшь жить как человек, — сказал Кроль. — Давай то барахло бросим и отхватим тебе всё новое. Думаю, за полгода управимся. Шкаф купим тебе. Не надоело платья на дверце под тряпкой держать?

— Слушай его, Дора, — поддакнула Наташа. — Новая жизнь — так новая.

— На кухню купим гарнитур. Кухня — первое для тебя дело. Там ведь будешь свои чаи гонять. Наконец-то купим холодильник, и не придётся больше вешать за окно авоськи с продуктами. Без холодильника жить тяжело.

— А как же без кушетки? А как же без моего буфета? Мне его один учёный подарил. Теперь покойный. Он открытие сделал в области кибернетики. Он жил у нас в доме. Я часто убиралась у него, стирала ему.

— Ну если шибко дорог тебе, мать, бери. А я бы… сначала так сначала.

Соня Ипатьевна ела салат, виновато моргала:

— При всех постеснялась есть. Толпились тут.

— Удивляюсь, какая ты, Дора, — сказала Наташа.

— Какая? — не поняла Дора.

— Еду несут тебе! Мебель несут тебе!

— Ну и что? — не поняла Соня Ипатьевна.

— Любят её всем домом, — объяснил Кроль Наташе. — Что ж в этом такого? Мать им всю себя отдаёт — детей нянчит и всё прочее…

— Вот я и говорю — «какая», — сказала Наташа. — Вроде баба как баба, а откуда в тебе, Дора, такое?

Она пожала плечами. Рыжуха примостилась рядом с ней, Ксен прыгнул на колени.

Она устала от новоселья. Ей мешали привести в собственный дом Акишку и маму. Маму она устроит в маленькой комнате, и телевизор туда отнесёт, а они с Акишкой — тут. Маму наобижала она за жизнь, одну на целые дни бросала, из горящего дома не вытащила. Вина злым Ксеном шуровала внутри неё, вцеплялась в плоть, до крови.

— Ничего особенного Дора не делает, делится с людьми… как в лагере. Сегодня не поделишься своей пайкой с доходягой, завтра он тебя не вытянет из смерти. Дора закон чтит.

— Что уж вы нас, Соня Ипатьевна, записываете в неполноценные? — обиделась Наташа. — Разве мы не понимаем того закона? Удивляюсь тому, сколько, оказывается, тех, кто понимает его.

— Кто сказал, что их — много? — неожиданно возразил Кроль Наташе — Когда у тебя полно еды, легко поделиться. И не так уж трудно, когда дома две зарплаты, подарить пятёрку на диван. Особенно если с твоими детьми бесплатно нянчатся в течение многих лет — используют мать на полную катушку! Трудно от единственного, тощего куска отщипнуть другому. Трудно встать на защиту слабого, когда ест его начальство. Так, Соня Ипатьевна?

— Так, — кивнула Соня Ипатьевна и положила в рог кусок буженины.

— Сейчас легко быть добрым. Посмотрим, когда дойдёт до настоящего дела, — Кроль встал. — Пойду, мать, мне вставать в шесть утра. Давай, что положить в мой холодильник. Жалко, если испортится… богатства сколько… Завтра после работы перетащу те вещи, какие скажешь. Решать тебе, что бросить, а что поставить в красный угол.

Слишком много сразу случилось. Сил перенести радость не хватает. И почему это радость с виной сплелась?

— Знаешь, Наташа, мы все — особые продукты. — Соня наконец наелась и вся лоснится от сытости, глаза блестят, щёки блестят. — Мы — коллективные звери. Привыкли вместо «я» употреблять «мы», так привыкли, что, когда остались по одному после реабилитации, недоумеваем: как же теперь-то жить? И места в моей комнате, если на полу лечь, хватит для пятерых-шестерых, и здесь — еды… скольких можно накормить?

Вот почему раздирает вина. Права Соня. Первая собственность за жизнь у неё. Первый раз так много еды на её столе… Поделиться необходимо. С кем? С самыми близкими. У которых ничего такого никогда не было.

— Знаешь, Наташа, скольких голодных может спасти эта еда? — пытает её Соня Ипатьевна. — Знаешь, сколько сейчас по тюрьмам да по психушкам продолжает маяться? Не смотри, что движется к концу двадцатый век. Слышала о Буковском, о Плюще, о Некипелове? Их совсем ещё, в общем-то, недавно за границу переправили. А сколько ещё сидит… Маются, как в сталинское время.

. — А вы откуда знаете, кто сейчас сидит? — зло нахохлилась Наташа. — Небось, в газетах о том не пишут. По радио и по телевизору что-то я не слышала про такое!

— Как «откуда»? Не в лесу же я в дремучем. Есть у меня друзья. Не ждать же чудес от наших вождей? Не терпеть же покорно их издевательства над нами?! Мы, чем можем, помогаем заключённым. Сахарову посылаем посылки. И в тюрьмы. Знаешь, кто там? Лучшие! Сколько во время и после войны попало в них, себя не щадивших. А сейчас там тот, кто не хочет быть рабом, кто хочет ощущать себя человеком.

— Почему же ты… никогда мне не говорила? — Дора ловит Сонин взгляд, чуть размытый. — Может, и мой Акишка всю свою жизнь по тюрьмам да по лагерям перемогался? — Щипало глаза, щекотало в глотке. Совсем слабая она стала.

«Не терпеть же покорно…»

А она… всю жизнь терпит… покорно приняла Акишкино исчезновение: по инстанциям не ходила, башмаков не стаптывала, терпеливо ждала, когда он вернётся. А он, может, ждал в тех страшных лагерях, что она найдёт его, и станет посылать ему еду, и — приедет к нему? Враньё, что Акишка рядом. Нету его. А она сжалась и терпит без него, ждёт и ждёт его, чтобы жизнь наконец начать. В институт без него не поступала. Без него поступить — предательство совершить. А может, и не таким словом — «терпеть» — её жизнь называется. Что значит — «терпеть»? Просто время остановилось в ту минуту, как Акишка пошёл от неё по улице на войну. Начнёт отстукивать жизнь, когда он вернётся с фронта: в институт вместе поступят, детей родят… Это остановившееся время парализовало её бездействием, потому и не связала войну с лагерями, когда уже с Соней Ипатьевной познакомилась и начинку, изнанку своей особой страны узнала!

Дора встала, снова села.

— Ты что так ошалело смотришь на меня? спросила Соня Ипатьевна.

— А можно… а как сделать… человек пропал, и всё. Никаких сведений. Может, жив?

Соня Ипатьевна покачала головой.

— Если б попал в лагерь, вернулся бы в пятидесятые, ну, в шестидесятые. А когда и где погиб… хочешь, попробуем узнать.

— Можно? — И стало страшно. Зачем ей это? Прибавить мучений? Ладно если на фронте, святое дело. А если, в самом деле, в лагерях промучился много лет, а она не искала, не помогла, спасти не попробовала?

Какое-то мгновение качалась на весах: нужно ей это или не нужно, раз всё равно Акишка не вернулся. Слепота, глухота, оказывается, удобнее, нету твоей вины, и — точка.

«О себе беспокоишься?» — поняла и сказала решительно:

— Сейчас запишешь? Год рождения — 1923. Фамилия…

— На свежую голову приду, Дора. Такое дело. Серьёзное.

Новая квартира в самом деле определила новую жизнь.

Раньше тянул двор. Потому, что был домом. Во дворе — промывающий запах свежести, во дворе — простор. Правда, простор не вширь, как в степях, в пустынях, в которых не была, но по телевизору видела, а простор — уходящий вверх, в вечность. Если бы волшебной силой — сумела взлететь, наверняка летела бы бесконечно, сначала в голубовато-серой атмосфере, потом — в ледяном оранжевом свете солнца, в безвоздушье, а уже потом — в пространстве космоса — между ледяными сверкающими планетами и звёздами. Конечно, она не была бы уже Дорой и не осознала бы того, что видит, а значит, так и не открыла бы тайны мироздания — где кончается (или начинается) оно, из огня и атомов, кто и как создал его, или оно само родилось из огня… Тут она всегда буксовала: ну а самое первое, из плоти, как… родилось? Из тех же веществ, из которых — огонь?