Пока они спускаются по лестнице, Урании снова вспоминаются месяцы и годы, проведенные в Адриане, строгая библиотека с витражными окнами, примыкающая к часовне и соседствующая со столовой, библиотека, в которой она провела большую часть свободного от классных занятий и семинаров времени. Занималась: читала, исписывая страницу за страницей толстые тетради, сочиняла эссе, конспектировала книги – методично, скрупулезно, внимательно, – за что ее так ценили преподаватели и что приводило одних ее соучениц в восхищение, а других – в бешенство. Вовсе не от страсти к учению, не от желания быть первой затворничала ты в библиотеке, а просто хотела одурманить себя, читать до одурения, погрузиться в занятия с головой – в точные науки или в литературу, безразлично, лишь бы не думать, лишь бы выгнать из головы доминиканские воспоминания.

– А ты, я вижу, в спортивном костюме, – замечает Лусинда, когда они в гостиной садятся у окна, выходящего в сад. – Только не говори, что утром занималась аэробикой.

– Я вышла побегать по Малекону. А когда возвращалась в отель, ноги сами принесли меня сюда. Я приехала два дня назад и все сомневалась: идти – не идти. Думала, не слишком ли сильное переживание для него. Но он меня даже не узнал.

– Очень даже узнал. – Кузина кладет нога на ногу и достает из сумочки сигареты и зажигалку. – Он не может говорить, но понимает, кто пришел, и все такое.

Мы с Манолитой навещаем его почти каждый день. Мама уже не может, после того как сломала шейку бедра. А если день пропускаем, он встречает нас недовольным лицом.

И она смотрит на Уранию так, что та догадывается: «Сейчас снова пойдут упреки». Тебе не жалко, что папа последние годы живет заброшенным, на руках у сиделки, и навещают его только племянницы? Не лучше ли быть тебе рядом, любовно заботиться о нем? Думаешь, довольно того, что посылаешь ему содержание? Все это – в выпученных глазах Лусинды. Но сказать она не осмеливается. Предлагает Урании сигарету, а когда та отказывается, восклицает:

– Ну, конечно, ты не куришь! Я так и думала – ты ведь живешь в Соединенных Штатах. А там – антитабачный психоз.

– Действительно, настоящий психоз, – признает Урания. – И в адвокатской конторе тоже запретили курить. Но мне все равно, я никогда не курила.

– Само совершенство, – смеется Лусиндита. – Скажи по совести, хоть какой-нибудь порок у тебя есть? Хоть раз ты совершила безумство, какие совершают абсолютно все?

– Бывало, – смеется Урания. – Но о таких вещах не рассказывают.

Она разговаривает с Лусиндой, а сама оглядывает маленькую гостиную. Мебель -та же, но износилась; у кресла отломана ножка, вместо нее подложен деревянный клин; сиденье провалилось, обивка вытерлась и выцвела, а была, Урания помнит, бледно-розовая, винного оттенка. Стены обветшали еще больше, чем мебель: сплошь в пятнах сырости, во многих местах проглядывает каменная кладка. Шторы исчезли вообще, но карниз и кольца, на которых они висели, остались.

– Вижу, тебя удручает убогий вид дома. – Кузина курит, затягивается. – И наш – такой же, Урания. После смерти Трухильо семья наша рухнула, это правда. Папу выбросили из «Табакалеры», и больше он уже никуда не мог устроиться. Из-за того, что был шурином твоего отца, только из-за этого. Но дяде, что ни говори, пришлось еще хуже. Его отдали под суд, обвиняли во всех грехах, судили. Это его-то, который был у Трухильо в опале. Доказать ничего не смогли, но жизнь ему сломали. Хорошо еще, что у тебя дела пошли и ты можешь ему помогать. Из нашей семьи никто бы не мог. У нас у всех – ни гроша за душой. Бедный дядя Агустин! Он не из тех, кто ко всему приспособится. Он – человек порядочный, вот и обеднел вконец.

Урания слушает ее, серьезная, глазами побуждает Лусинду продолжать, но мыслями она – в Мичигане, в Siena Heights University, вновь проживает те четыре года сумасшедших, спасительных занятий. Единственные письма, которые она читала и на которые отвечала, были от sister Мэри. Ласковые, скромные, никогда не напоминавшие о том, что произошло, хотя если бы sister Мэри это сделала – она была единственным человеком, кому Урания все рассказала, и это ей пришла в голову светлая мысль вытащить Уранию отсюда и послать в Адриан, и она уломала сенатора Кабрал я согласиться, – Урания на нее не рассердилась бы. Разве не было облегчением время от времени изливать душу в письме к sister Мэри, отключась от кошмара, который ни на минуту не оставлял ее в покое?

Sister Мэри рассказывала ей о колледже, о главных событиях, о бурных месяцах, последовавших за убийством Трухильо, об отъезде Рамфиса и всего семейства, о переменах в правительстве, об уличных беспорядках и интересовалась, как идут ее занятия, поздравляла с успехами.

– Как получилось, что ты не вышла замуж, девочка? – Лусинда глазами раздевает ее. – Наверняка представлялись возможности. Ты и сейчас еще хороша. Ты прости, но, сама знаешь, мы, доминиканки, очень любопытные.

– По правде сказать, сама не знаю, – пожимает плечами Урания. – Может, потому, что времени не было, сестрица. Я всегда была занята по горло; сперва – учебой, потом – работой. И так привыкла жить одна, что уже не могла бы жить вместе с мужчиной.

Она слышит слова, которые произносит, и не верит им. А у Лусинды, похоже, наоборот, не возникает сомнений.

– И правильно сделала, девочка, – грустнеет она. – Что мне дало замужество? Мерзавец Педро бросил меня с двумz девочками на руках. Ушел в один прекрасный день и – с приветом! – ни разу ни гроша не прислал. Пришлось самой растить двоих детей, зарабатывать скучными делами – сдавать внаем дома, продавать цветы, давать уроки шоферам, а они такие распущенные, ты не представляешь. У меня ведь не было образования, вот другой работы и не нашла. Не то, что ты, сестрица. Имеешь профессию, живешь в столице мира, и работа у тебя интересная. И лучше, что не вышла замуж. Но ведь романчики-то были?

Урания чувствует, как жар заливает ей лицо, а Лусинда не может сдержать смеха:

– Ишь, как покраснела. У тебя любовник! Ну-ка, расскажи. Богатый? Хорош собою? Грин го или латинос?

– Благородный, с серебристыми висками, очень видный, – сочиняет Урания. – Женат, имеет детей. Мы встречаемся по субботам и воскресеньям, если я не в командировке. Приятная и ни к чему не обязывающая связь.

– Как я тебе завидую, девочка! – хлопает в ладоши Лусинда. – Моя мечта. Богатый и видный старик. Придется мне ехать в Нью-Йорк поискать такого, здешние старики – сущее бедствие: толстое брюхо и голый зад.

В Адриане она иногда не могла не пойти на праздник или на экскурсию вместе с девочками и ребятами и делала вид, будто флиртует с каким-нибудь веснушчатым фермерским сыном, который рассказывал ей о лошадях или об отважных восхождениях зимою, в снежных горах, но возвращалась с этих развлечений к себе в dormitory всегда такая изнуренная необходимостью выдумывать и притворяться, что искала любой предлог, лишь бы избежать их. В конце концов у нее накопился целый набор предлогов: экзамены, домашние задания, неизбежные визиты, недомогание, горящий срок для подачи papers [10]. За годы учения в Гарварде она не помнит, чтобы хоть раз ходила на праздник, сидела в баре или танцевала.

– И у Манолиты брак тоже ужасно неудачный. Не потому, что муж у нее бабник, как мой. Светлячок (вообще-то его зовут Эстебан) мухи не обидит. Но и сделать ничего не сделает, его выгоняют отовсюду. Сейчас он работает в отеле, в туристическом отеле, в Пунта-Канас. Получает гроши, и сестра почти не видит его, раз-два за месяц. Это что – брак?

– Ты помнишь Росалию Педромо? – перебивает ее Урания.

– Росалию Педромо? – Лусинда вспоминает, хмурит брови. – По правде сказать, не помню… Ах, да! Росалия, та, что с Рамфисом Трухильо?… Я ее здесь никогда больше не видела. Вроде как ее отослали за границу.

Поступление Урании в Гарвард отмечали в Siena Heights University как большое событие. До поступления туда она не представляла, какой престиж у этого университета в Соединенных Штатах и с каким уважением говорили о тех, кто его закончил, учился там или преподавал. У нее все произошло само собой; если бы поставила себе задачу поступить туда, так легко бы не вышло. Когда она заканчивала последний год, директриса, ответственная за выбор профессии, поздравила ее с успехами и спросила, что она думает насчет своей будущей профессии; Урания ответила: «Мне нравится профессия адвоката». «Они хорошо зарабатывают», – заметила доктор Дороти Саллисон. Но Урания назвала профессию адвоката лишь потому, что она первой пришла ей в голову, с таким же успехом она могла бы назвать медицину, экономику или биологию. Ты никогда не думала о своем будущем, Урания; ты жила, настолько парализованная прошлым, что тебе и в голову не приходило думать о том, что ждет тебя впереди. Доктор Саллисон рассмотрела вместе с ней несколько вариантов, и выбрали четыре престижных университета: Йельский, Нотр-Дам, Чикагский и Стэнфордский. Дня через два после того, как она заполнила нужные бумаги, доктор Саллисон позвала ее: «А почему бы не подать еще и в Гарвард? Ничего не теряем». Урания помнит, как она ездила на собеседования, как ночевала в церковных приютах, куда ее устраивали монахини-доминикане. И радость доктора Саллисон, монахинь и однокурсниц, с какой они встречали известия из университетов, включая Гарвардский, о том, что она принята. В ее честь устроили праздник, и тут уж ей пришлось танцевать.