Когда Исабелита вышла, чтобы напечатать надиктованное, в кабинет вошел Парис Гоико.

– Сеньор председатель, отменили заседание правления Сената.

Он был молод, не умел притворяться: рот приоткрыт, сам – бледный, как мертвец.

– И мне ничего не сказали? Кто?

– Вице-председатель Конгресса. Он только что сообщил мне об этом сам.

Он обдумывал услышанное. Могло ли это быть совершенно независимым фактом, не иметь никакого отношения к письму в «Форо Публико»? Парисито удрученно стоял у стола и ждал.

– Доктор Кинтана у себя в кабинете? – И, увидев, что помощник кивнул, встал из-за стола. – Скажите ему, что и иду к нему.

– Не может быть, чтобы ты этого не помнила, Уранита. – Тетушка Аделина недовольна. – Тебе было четырнадцать лет. И это было самое страшное, что случилось па твоей памяти в семье, страшнее даже, чем тот несчастный случай, когда погибла твоя мама. И ты не понимала, что происходит?

Они пьют кофе и отвар из трав. Урания отламывает кусочек арепы. Разговаривают, сидя за обеденным столом, при тусклом свете торшера. Прислуга-гаитянка, бесшумная, точно кошка, убирает со стола.

– Нет, тетя, конечно, я помню, что папа ужасно нервничал, – поясняет Урания. – Но не помню деталей, не помню, что происходило день за днем. Поначалу он вообще хотел все скрыть от меня. «Возникли кое-какие проблемы, Уранита, но все утрясется». Я не представляла, что с этого момента вся моя жизнь перевернется.

Она чувствует на себе обжигающие взгляды тетушки, кузин, племянницы. Лусинда произносит то, что они думают:

– Для тебя-то вышло к лучшему, Уранита. Если бы не это, ты не оказалась бы там, где оказалась. А для нас – наоборот, обернулось бедой.

– Хуже всех было моему бедному брату, – похоже, обвиняет ее тетушка Аделина. – Ему всадили кинжал по самую рукоятку и бросили истекать кровью на целых тридцать лет.

Над головой Урании верещит попугайчик, она вздрагивает. Только сейчас она заметила птичку: маленькая, взъерошенная, она раскачивается на деревянной трапеции в огромной клетке из синих прутьев. Тетка, кузины и племянница хохочут.

– Самсон, – представляет попугайчика Манолита. – Мы его разбудили, вот он и рассердился. Ужасный соня.

Благодаря попугайчику обстановка разряжается.

– Понимай я, что он говорит, уверена, я бы узнала массу секретов, – шутит Урания, указывая на Самсона.

Сенатору Агустину Кабралю не до шуток. Он сухо отвечает на приторно-любезное приветствие доктора Хере-миаса Кинтаны, Кинтанильи, вице-председателя Сената, в чей кабинет он только что решительно вошел и без околичностей требует ответа:

– Почему ты отменил заседание правления? Разве это не прерогатива председателя? Я требую объяснения.

Мясистая шоколадного цвета голова сенатора Кинтаны согласно кивает, а губы утешительно, почти выпевают успокоительные слова:

– Ну, конечно, Мозговитый. Не кипятись. Все, кроме смерти, поправимо.

Это огромный, толстый шестидесятилетний мужчина с набрякшими веками и липким ртом, облаченный в синий костюм; галстук поблескивает серебряными прожилками. Он натужно улыбается, потом снимает очки, подмигивает Агустину Кабралю обоими глазами, сверкнув иссиня-чистыми белками, обводит быстрым взглядом кабинет и, шагнув навстречу Кабралю, берет его под руку и тащит за собою, очень громко говоря:

– Сядем-ка сюда, здесь нам будет удобнее.

Но ведет его не к тяжелым креслам на ножках в виде тигриных лап, а к приоткрытой балконной двери. И выводит на балкон, чтобы поговорить на чистом воздухе, под рокот моря, вдали от чужих ушей. Солнце печет; сияющее утро Малекона раскалено автомобильными моторами и гудками, криками бродячих торговцев.

– Что за чертовщина, Моно [15], в чем дело? – бормочет Кабраль.

Кинтана все еще держит его под руку, но теперь он совершенно серьезен. И Кабраль улавливает в его взгляде явное сострадание и солидарность.

– Ты сам прекрасно знаешь, в чем дело, Мозговитый, не валяй дурака. Разве ты не заметил, что уже три или четыре дня газеты не величают тебя «выдающимся деятелем», а понизили до простого «сеньора»? – слюнявит ему в ухо Обезьяна-Кинтана. – Ты что, не читал сегодня «Карибе»? В этом-то и дело.

Первый раз с момента, как прочитал письмо в «Форо Публике», Агустину Кабралю становится страшно. На самом деле: вчера или позавчера кто-то в Кантри-клубе пошутил, что раздел светской хроники газеты «Насьон» разжаловал его из «выдающихся деятелей», что обычно бывало дурным предзнаменованием: Генералиссимус обожал шутить предупредительными знаками. Однако на этот раз пахло не шуткой. Кабраль почуял, что штормит. И ему потребуются весь его опыт, весь ум, хитрость и изворотливость, чтобы не оказаться проглоченным.

– Приказ отменить заседание пришел из дворца? – шепчет он. Заместитель председателя, склонившись, прижимает ухо к самому рту Кабраля.

– Откуда же еще? Более того. Отменены заседания всех комиссий, в которых участвуешь ты. Указание гласит: «До прояснения ситуации с председателем Сената».

Он лишается дара речи. Сбылось. Сбывается кошмар, который по временам отравлял ему победы, восхождение и достижения на политическом поприще: его рассорили с Хозяином.

– Кто передал приказ, Моно?

Щекастое лицо Кинтаны перекашивается, он нервничает, и Кабраль понимает наконец, откуда это идет, кто передал Обезьяне указание. Вице-председатель собирается сказать ему, что не может выдать этой тайны? Но тот неожиданно решается:

– Энри Чиринос. – И снова берет его под руку. – Мне очень жаль, Мозговитый. Не думаю, что могу много сделать, но, если что-нибудь в моих силах, можешь на меня рассчитывать.

– Чиринос сказал, в чем меня обвиняют?

– Он только передал приказ и добавил: «Я ничего не знаю. Я – всего лишь скромный посыльный, принес высочайшее решение».

– Твой папа подозревал, что зачинщиком интриги был Чиринос, Конституционный Пьяница, – вспоминает тетушка Аделина.

– Этот отвратительный негроидный толстяк умел пристроиться лучше всех, – перебивает ее Лусиндита. -Он пользовался одним с Трухильо столом и постелью, а под конец, у Балагера, был министром и послом. Видишь, Уранита, что это за страна?

– Я его хорошо помню, а несколько лет назад видела в Вашингтоне, уже послом, – говорит Урания. – Девочкой я часто видела его у нас в доме. Он казался папиным близким другом.

– И другом Анибала, и моим, – добавляет тетушка Аделина. – Вечно с шуточками-прибауточками, и стихи нам свои читал. И на каждом шагу какие-нибудь книжки цитировал, культурным прикидывался. Один раз пригласил нас в Кантри-клуб. Я никак не могла поверить, что он предал человека, с которым дружил всю жизнь. Но что говорить, политика – такое дело: идти по трупам.

– Дядя Агустин был слишком порядочным, слишком хорошим, потому с ним и разделались.

Лусиндита ждет, что она ее поддержит, что тоже возмутится подлостью. Но Урания не в силах что-то изображать. Она просто с грустью слушает.

– А вот мой муж, да покоится он с миром, повел себя благородно и поддержал твоего папу. – У тетушки Аделины вырывается саркастический смешок. – Просто Дон Кихот! А зато потерял место в «Табакалере» и больше работы уже не нашел.

Попугайчик Самсон снова разражается криками, как будто ругается.

– Замолчи, болван, – унимает его Лусиндита.

– Хорошо еще, что мы не потеряли чувства юмора, девочки! – восклицает Манолита.

– Исабель, найди мне сенатора Энри Чириноса и скажи, что я хочу его видеть немедленно, – отдает распоряжение сенатор Кабраль, входя в кабинет. И, обращаясь к доктору Гоико: – Судя по всему, он – главный повар этой стряпни.

Он садится за свой письменный стол и хочет было просмотреть дела на сегодня, но вспоминает, что произошло. Какой смысл подписывать письма, резолюции, меморандумы и сообщения именем председателя Сената Республики? Очень сомнительно, что он им останется. Но показать подчиненным, что ты пал духом, – еще хуже. Лучше хорошая мина при плохой игре. Он берет кипу бумаг и начинает читать первую, как вдруг замечает, что Парисито все еще в кабинете. И руки у него дрожат.