– Пусть сделают милость, подождут, – распорядился Балагер. – Я приму их, как только кончу совещаться с Его Превосходительством.
Балагер и в самом деле такой истый католик, как говорят? По поводу его холостяцкой жизни ходят анекдоты, как и насчет его манер и повадок святоши во время церковных служб и процессий; причащаться подходит: ладошки сложены перед грудью, глаза – долу. Когда дом на проспекте Максимо Гомеса, в котором он теперь жил со своими сестрами, только еще отделывался для него, Трухильо велел Ходячей Помойке написать письмо в «Форо Публико», высмеять это соседство, поинтересоваться, какое такое сродство и приятельство у крошечного докторишки с посланником Его Святейшества. Именно из-за славы набожного католика и хороших связей со священниками он поручил ему разработать политику режима в отношении Католической Церкви. И он это сделал очень хорошо; до воскресенья 25 января 1960 года, когда во всех приходах прочитали Пастырское послание этих недоумков, Церковь всегда была надежным союзником. Конкордат между Доминиканской Республикой и Ватиканом, который Балагер готовил, а Трухильо подписал в Риме в 1954 году, стал замечательной опорой для режима и для него лично в католическом мире. Поэт и юрисконсульт, должно быть, страшно переживал длившееся вот уже полтора года противостояние между правительством и церковниками. Он действительно истый католик? Он всегда старался, чтобы режим хорошо относился к епископам, священникам и к Ватикану, приводя в пользу этого прагматические и политические, но никогда не религиозные доводы; одобрение Католической Церкви делало в глазах доминиканского народа легитимными любые акции режима. С Трухильо не должно было произойти того, что произошло с Пероном, чье правительство начало сыпаться, как только Церковь взяла его на мушку. Неужели он прав? И вражда с этими евнухами и сутанах может прикончить Трухильо? Нет, раньше Паналь и Рейлли отправятся со скалы в брюхо к акулам.
– Я скажу вам сейчас приятную вещь, президент, – сказал он вдруг. – У меня нет времени читать бредятину, которую пишут наши интеллектуалы. Стихи, романы. Государственные дела поглощают меня целиком. У Марреро Аристи, несмотря на то что он столько лет работал со мной, я не прочел ни строчки. Ни его «Over», ни статьи, которые он написал обо мне, ни его «Доминиканскую историю». Не читал я и ни одной из сотен книг, которые мне посвящали поэты, драматурги, романисты. И даже этой бодяги, которую пишет моя жена, я не читал. У меня нет на это времени, как нет времени смотреть кино, слушать музыку, ходить на балет или петушиные бои. И, кроме того, я никогда не верил художественной интеллигенции. Она бесхребетна, не знает чувства чести, склонна к предательству и слишком услужлива. Ваших стихов и эссе я тоже не читал. Чуть полистал, правда, книжку о Дуарте, «Христос Свободы», которую вы прислали мне с нежной дарственной надписью. Но есть одно исключение. Это – ваша речь, произнесенная семь лет назад. В театре «Бельас Артес», когда вас принимали в Академию словесности. Вы ее помните?
Маленький человечек снова вспыхнул до корней волос. И весь засветился – радостным, неописуемым ликованием.
– «Бог и Трухильо: реалистическое истолкование», -пробормотал он, опустив веки.
– Я перечитывал ее много раз, – заскрипел слащавый голосок Благодетеля. – Знаю наизусть целые куски, как стихи.
К чему это откровенничанье с карманным президентом? Никогда у него не было такой слабости. Балагер может возомнить о себе, почувствовать себя важным. Дела обстоят не так, чтобы за короткий период времени отделываться от второго своего сотрудника. Он успокоился, вспомнив, что, возможно, главным свойством этого маленького человечка было не только знать то, что нужно, но, что еще важнее, не лезть туда, куда не нужно. Он этого никогда никому не скажет, чтобы не заработать смертельной ненависти остальных приближенных. Та
Балагера потрясла его, и впоследствии он не раз спрашивал себя, не выражала ли она глубинной истины, непостижимого божественного решения, которое определяет судьбу народа. В тот вечер первые фразы речи, которую новый академик, облаченный во фрак, скверно на нем сидевший, читал со сцены театра «Бельас Артес», прошли мимо внимания Благодетеля. (Сам он тоже был во фраке, как и все, собравшееся в театре мужчины; дамы же были в платьях до полу и сверкали драгоценностями и бриллиантами.) Речь представляла собой синтез доминиканской истории с момента прибытия Христофора Колумба в Эспаньолу. Он начал прислушиваться и вникать, когда из ученых слов и элегантной прозы докладчика стали возникать широкое видение, четкая мысль. Доминиканская Республика просуществовала более четырех веков – четыреста тридцать восемь лет – и пережила многочисленные бедствия – пиратские набеги, нашествия гаитянцев, попытки аннексий, массовое истребление и бегство белого населения (после освобождения от Гаити их оставалось всего шестьдесят тысяч) – благодаря Провидению. До сих пор эту миссию выполнял сам Создатель. Начиная с 1930 года, Рафаэль Леонидас Трухильо Молина сменил Господа Бога и взял на себя этот тяжкий труд.
– «Воля, вооруженная опытом и энергией, способствующая поступательному движению Республики в свершении своей судьбы, и охранительная и благотворная деятельность тех сверхъестественных сил, – продекламировал Трухильо, прикрыв глаза. – Бог и Трухильо: вот оно, в общих словах, объяснение, во-первых, того, что страна выжила, а, во-вторых, что она процветает».
Он приоткрыл глаза и вздохнул с грустью. Балагер слушал его в восторге, от благодарности став совсем маленьким.
– Вы и сейчас считаете, что Бог передал мне эту ношу? Что он возложил на меня ответственность за спасение страны? – спросил он с неуловимой смесью иронии и искреннего волнения.
– Еще более, чем тогда, Ваше Превосходительство, – отозвался приятный тонкий голосок. – Трухильо не смог бы выполнить сверхчеловеческую миссию без помощи трансцендентной силы. Вы были для этой страны орудием Верховного Существа.
– Жаль, что недоумки-епископы этого не поняли, – улыбнулся Трухильо. – Если ваша теория верна, то Бог, надеюсь, заставит их расплатиться за их слепоту.
Балагер не был первым, кто ассоциировал его дело с Божественным Провидением. Благодетель помнил, что раньше профессор права, адвокат и политик дон Хасинто Б. Пейнадо (он назначил его карманным президентом в 1938 году, когда после массового убийства гаитянцев в мире поднялась волна протеста против его избрания на третий срок) вывесил огромный светящийся лозунг на дверях своего дома: «Бог и Трухильо». С тех пор подобные надписи украшали многие дома столицы и прочих городов. Нет, это была не просто фраза; это были аргументы, оправдывающие альянс, в который Трухильо внедрялся как непреложная истина. Нелегко было чувствовать на своих плечах тяжесть сверхъестественной длани. Речь Балагера переиздавалась Трухилевским институтом каждый год, была включена в обязательное чтение в школах и стала программным текстом, гражданским наставлением, призванным воспитывать школьников и университетских студентов в духе трухилистской доктрины; наставление писала лично им назначенная тройка – Балагер, Мозговитый Кабраль и Ходячая Помойка.
– Я часто думал об этой вашей теории, доктор Балагер, – признался он. – Это было божественное решение? Почему – я? Почему выбор пал на меня?
Доктор Балагер облизнул губы кончиком языка, прежде чем ответить.
– Божественное решение неотвратимо, – сказал он в душевном порыве. – Должно быть, принимались во внимание ваши исключительные качества лидера, работоспособность, а главное – ваша любовь к этой стране.
Почему он терял время на словоблудие? Ждали срочные дела. И тем не менее – как странно и так на него непохоже – он чувствовал необходимость продолжить этот праздный, беспредметный и совершенно личный разговор. Почему – с Балагером? Из всех, кто работал с ним рядом, с Балагером у него были наименее близкие отношения. Он никогда не приглашал его на неформальные ужины в Сан-Кристобаль, в Дом Каобы, где пили крепкие напитки и порою переходили все границы. Может быть, потому, что в этой своре интеллектуалов и литераторов он единственный пока еще его не разочаровал. И потому, что слыл интеллигентом (хотя, по мнению Аббеса Гарсии, аура у Президента была грязная).
