Конечно, в его-то случае и речи не могло идти о любви. Ценность Марины для него состояла в том, что она была истинная, коронованная царица. Она еще пуще, чем Заруцкий, придала бы правдоподобие любому шагу и слову Самозванца, одним именем своим могла бы привлечь на его сторону массы польской шляхты, которая жаждала реванша. И Лжедмитрий решил во что бы то ни стало заполучить Марину.

Из тайной переписки с ее отцом он узнал, что такой случай может представиться, когда поляки наконец-то будут отпущены Шуйским и отправятся из Ярославля в Польшу. Правда, поедут они под суровой охраной… Что ж, пусть никакая охрана не остановит Лжедмитрия, для которого захват Марины должен ознаменовать наступление полосы одних сплошных удач.

За это время Марина не раз взлетала к вершинам надежд и падала в бездны тоски и неверия. Она знала, что Дмитрий (вернее, человек, называвший себя этим именем) по-прежнему состоит в переписке с воеводою сендомирским, а также с оставшейся в Самборе ее матерью, якобы со своей тещей. Писал он и Марине – нежные, исполненные любви и возвышенных чувств письма. Его послания не способны были ни развеять сомнений Марины, ни усилить их, ибо почерка своего супруга она не знала: все письма Дмитрия и раньше, и теперь писались секретарями.

Благодаря отцу Марина была осведомлена о каждом шаге своего названого супруга на пути к возвращению отнятого у него престола. Его признавало все больше народу. В числе признавших был, между прочим, князь Адам Вишневецкий, уже сыгравший свою роль в возвышении прежнего Дмитрия. На сторону Дмитрия охотно переходило простонародье: ведь он велел объявить, что в боярских имениях, чьи владельцы не признают его, подданные крестьяне могут овладеть имуществом господ; земли и дома боярские делались крестьянскими животами (в старину слово «живот» было весьма многозначным и означало среди прочего собственность, движимое имущество), даже их жен и дочерей крестьяне могут взять себе в жены или в услужение. Дмитрию присягнули все города и веси на протяжении от Северской земли и почти до Москвы!

Лагерь в Тушине разрастался. Армия Дмитрия каждый день усиливалась новыми конными силами, подходившими из польских владений. Пан Мнишек едва не обезумел от счастья, когда узнал, что в Тушине появился еще и Ян-Петр Сапега, староста усвятский, знаменитый польский богатырь, удалец и воитель. Он был еще почище Романа Рожинского в неуемной жажде боя! В Польше его осудили за буйство, однако он, не подчинясь приговору суда, набрал толпу вольницы и повел ее в Московское государство. Его дядя, канцлер Лев Сапега, такого поступка не одобрял, однако поделать с шалым племянником ничего не мог.

Тем временем Самозванец всеми силами пытался захватить Марину. Для начала он издал указ и разослал его в города, находившиеся на пути следования высланных поляков и признававшие его царское достоинство: в Торопец, Луки, Заволочье, Невель и прочие. Указ гласил:

«Стало мне ведомо, что самозваным государем Васькой Шуйским, который подыскался под наше царское имя, отпущены из Москвы польские да литовские пани и паны, в числе коих послы круля Литовского Зигмунда. Повелеваю литовских людей и литовских послов перенять и в Литву не пропускать; а где их поймают, тут для них тюрьмы поставить да сажать их в тюрьмы. Мы, Дмитрий Иванович, император Всероссийский, повелитель и самодержец Московской державы, царь всего Великого княжества Русского, Богодарованный, Богоизбранный, Богохранимый, Богом намазанный и вознесенный над всеми другими государями, подобно другому Израилю руководимый и осеняемый силою Божией, христианский император от солнечного восхода до запада и многих областей государь и повелитель»[4].

Однако он не собирался рассчитывать только на грамоты сии, опасаясь, что охрана придумает какой-то иной путь и минует преданные ему города. Чтобы избежать неприятных случайностей, Дмитрий приказал Роману Рожинскому послать в погоню за Мнишками большой отряд.

После долгого преследования погоне удалось настигнуть желанную добычу! Произошло это прежде всего потому, что Марина решилась-таки попытать судьбу и посмотреть на того, кто упорно именовал себя ее мужем. Проще сказать, она позволила захватить себя. А случилось так.

Когда конвоируемые русскими поляки стали на ночлег в Любеницах, пленников, прежде покорных, словно подменили. Сначала занемогла пани Марина Юрьевна, потом дурно сделалось самому воеводе. Спустя три дня начальник охраны наконец сообразил, что поляки нагло морочат ему голову и просто не хотят ехать дальше. Но сообразил уже тогда, когда в Любеницы ворвался конный отряд шляхтичей, среди которых, кстати сказать, был Мартин Стадницкий, двоюродный брат Марины. Московские стражники разбежались, паны достались своим.

На другой же день, как по заказу, дурная погода, стоявшая последнее время, развеялась, ясный день зазвенел птичьими криками. И под их гомон Марина вновь принялась ломать голову: убит ли Дмитрий? Да, происходило страшное побоище, да, много народу полегло, как русских, так и поляков, да, ей сказали: ее муж, государь, погиб. Но все-таки – его ли тело лежало на площади? Зачем оно было обезображено? Зачем было сжигать сей несчастный труп, как не для того, чтобы скрыть от внимательных взглядов: это не Дмитрий? Что, если он все-таки остался жив?

Чудо? Волшебство? Но ведь все в жизни Марины после встречи с ним на той конюшне, когда он бросил ей под ноги кунтуш – и свое сердце, – было чудо, волшебство. И любовь Дмитрия, и его неописуемые дары, и корона Московского царства, которой он увенчал любимую женщину даже прежде, чем стал ее мужем…

Снова закричали в вышине птицы, словно приветствовали беглянку-царицу, и Марина высунулась из окошка кареты, засмеявшись, запела…

– Поешь, Марина Юрьевна? – послышался рядом угрюмый голос.

Марина обернулась и удивилась, узнав своего двоюродного брата Стадницкого.

– Оно бы и следовало тебе радоваться, кабы ты нашла в Тушине настоящего своего мужа. Но встретишь там совсем другого. И лучше бы тебе прямо сейчас повернуть отсюда прочь!

Марина тупо уставилась на Стадницкого.

– Молчи, пся крев! – прошипела Барбара. – Кто тебя за язык тянул, пане Мартин? Зачем ты, ну зачем?

– Зачем, зачем… – проворчал Стадницкий, люто глядя на разгневанную Барбару. – Ты что, не понимаешь? Хочешь, чтобы ее привезли в Тушино, как неразумную ярку на закланье? Она сама должна решить, что ей делать: ехать туда или нет. Она царица, а тамошний вор… он не царь, а всего лишь царик, не более того. Может статься, когда она увидит его, то умрет на месте от ужаса. Дайте ей время подумать, вот что.

Разумеется, в словах Мартина Стадницкого не было злости на Марину – он мог негодовать лишь на злую судьбу, проклинать собственную несчастливую звезду, которая привела его в войско Тушинского вора. До сей минуты им руководила только жажда нажиться за счет нового царя и отомстить москалям за то поругание, которое в ночь на 17 мая нанесли его чести, напугав до смерти и чуть не отправив к праотцам. И только сейчас его словно по лицу хлестнуло осознание: да ведь свою двоюродную сестру, в которую был когда-то юношески влюблен, он должен принести в жертву своей мстительности, своей озлобленности, предать ее, ничего не ведающую, на заклание человеку, которого презирал и ненавидел!

Если Марина захочет играть в эту нечистую игру, она должна вступить в нее с открытыми глазами, рассудил Стадницкий. Но у него все же болезненно сжалось сердце, когда он увидел ее помертвевшее лицо и остановившийся взгляд. Исчезла веселая певчая птичка – теперь она больше напоминала раненого зайчонка…

Терзаемый жалостью, раскаиваясь в каждом своем слове, Стадницкий хлестнул коня и отъехал прочь от кареты.

Между тем Юрий Мнишек всю дорогу не переставая думал: как-то перенесет Марина встречу с «мужем»? Любовь к дочери мешалась в сердце воеводы с ожесточением: подумаешь, какая разница, с кем ей спать, если отцу обещано после победы над Шуйским выдать триста тысяч рублей серебряных и отдать во владение княжество Северское с тамошними четырнадцатью городами! И он молился, чтобы все сошло благополучно.