На пароходе «Обь» нас немного — человек десять. Кроме меня здесь пленные красноармейцы, не пожелавшие перейти на сторону белых, бывший работник волисполкома, еще кто-то. Июль — теплый месяц, но со стороны Белого моря дул сильный ветер. Мне холодно даже в полушубке, сохраненном во всех перипетиях, так каково было парням в одних гимнастерках?

Еще есть охрана, человек пять с винтовками. И зачем столько охранников на десять человек? Еще лежат какие-то мешки, ящики.

Нам предстояло преодолеть сорок километров от Архангельска. Пароход тащился не спеша, да и куда спешить? Мне тоже хотелось, чтобы время тянулось подольше. Слышал про концентрационный лагерь столько плохого, что становилось страшно.

Генерал Айронсайд не стал меня расстреливать. Мне говорили, что он и совсем бы меня отпустил, даже приказал доставить до линии фронта, но вот то, что случилось потом, генерала рассердило.

Мало того, что белые узнали о сепаратных переговорах, которые союзники вели за их спиной, так и Архангельск заполонили карикатуры, изображавшие русского офицера и британского солдата. Причем, англичанин изображался с широкой улыбкой на лице, и в приспущенных штанах. А русский вообще повернут спиной к зрителю, зато стоял на коленях перед англосаксом. Чем занимался белогвардеец — догадаться не сложно. И надпись: "Не так я представлял себе помощь Англии".

Вот это очень сильно обидело белую армию. Возможно, даже сильнее, чем новость о переговорах. На фронте пошла почти открытая война между белогвардейцами и британцами, а тут еще американцы и французы заявили о выводе своих войск. И генерал Айронсайд отдал приказ об эвакуации. А меня отдал контрразведке белых.

Мне повезло — ногами били не сильно. Ну, зуба жалко, так он все равно болел, стоматолога нет, а ребра, вроде, не сломаны. Все, что мне было известно, я рассказал на втором допросе, как и задумывалось. Если «колешься» во время первого — не поверят, а после третьего уже становишься инвалидом. Но опять-таки, я же не виноват, что архангельское подполье приняло меры к эвакуации, а те два адреса, что мне известны, оказались с сюрпризом? Вы все-таки контрразведчики, так и не лезьте, не дергайте двери изо всей дури! Можно бы и веревочку на дверную ручку накинуть. Подумаешь, не знали, что к двери иногда прикрепляют гранату. Мое ноу-хау, между прочем!

Я был уверен, что если не интервенты, то уж белые меня обязательно расстреляют без суда и следствия. Но странность. Вместо расстрела решили оставить в живых. А может, отправка в концлагерь считалась хуже расстрела?

Раньше думал, что остров называется Мудью́г, но еще в Архангельске узнал, что правильное название Му́дьюг. И не такой уж он маленький: в длину километров десять, в ширину от одного до трех.

Колючая проволока в два ряда, высотой метра в три, по краям вышки с охраной.

— Все вышли, построились! — скомандовал наш главный охранник — немолодой дядька с фельдфебельскими погонами.

Нас сводили вниз по широкому трапу, а навстречу нам шли узники, пригнанные на разгрузку парохода. Оборванные, с мертвыми глазами.

— Шагом марш, твари!

Нас пропустили за ворота.

— Кругом!

Мы развернулись как смогли и уперлись взглядом в огромный плакат, с надписями еще по старой орфографии.

Заневыходънаработу—смертнаяказнь!

Запопыткукъбѣгству — смертнаяказнь!

Запѣніебунтарскихъпѣсенъ — смертнаяказнь!

Почему-то считается, что первые концлагеря завели фашисты. Как же! Первооткрывателями были цивилизованные англичане, обустраивавшие лагеря смерти в Трансваале, а потом и у нас, в Двинской губе, в сорока километрах от Архангельска.

Пока мы шли, я осматривал местность. Около берега стоят карбасы, штук десять. Интересно, зачем они здесь? Вот барак вне ограды, явно для охраны. Он и повыше будет, и окна есть, и печная труба торчит. Дым не идет, так ведь лето, жарко. А эти бараки уже для арестантов, они внутри заграждения из «колючки», больше напоминают длинные дома, ушедшие в землю. И труб не видно. А как здесь зимой?

Нашу партию разбили на две группы. Почти все красноармейцы оказались в вместе, а в моей лишь один в военной форме, остальные в цивильных пальто. Одну пятерку повели куда-то вглубь острова, а нашу направили к открытым дверям барака, если можно таковым назвать полуземлянку, покрытую тесовой крышей, кое-где уже проросшей северным мхом.

— Шустрее заходите, краснопузые, шевелите жопами, — лениво подталкивал нас прикладом в спину охранник — немолодой дядька в шинели без погон, зато в фуражке с кокардой.

Похоже, вся охрана тут состояла из нестроевых чинов или профессиональных тюремщиков.

— И чё их вообще-то кормить? Вон, камень на шею, да в губу кинуть. Селедка, небось, тоже жрать хочет! — философски изрек второй охранник — длинный и кривой на один глаз, зачем-то считавший нас по головам, словно пять человек невесть как много. Видимо, порядок такой.

Внутри барак казался еще длиннее и теснее. Свет едва-едва пробивался из окошка, если можно так назвать отверстие под потолком. Двухэтажные нары из лиственницы, даже кора не очищена. Вместо пола набросаны бревна, под ногами хлюпала вода. И это летом?! Что тут творится весной, когда тает снег, страшно подумать! А еще жуткая вонь от переполненной параши, человеческих тел и чего-то непонятного, но жутко мерзкого. Уж не от протухшей ли рыбы?

— О, новички прибыли! Новичочки-чечки! — услышали мы чей-то визгливый голос.

Кажется, нас встречает торжественная комиссия — человек десять оборванцев, напоминавших бандитов с большой дороги. Похоже, уголовники. А я-то думал, что на Мудьюг отправляют лишь политических. С другой стороны — а куда девать воров и грабителей? Архангельская тюрьма-то давно переполнена.

Я отыскал взглядом лидера — здорового парня, одетого в бушлат железнодорожника и меховую шапку, стоящего чуть поодаль от остальных, но контролировавшего свою команду. А вот и обладатель визгливого голоса — мелкий и щуплый мужичок неопределенного возраста. Такие долго считаются юнцами, а потом резко превращаются в старичков. Судя по типажу — типичная «шестерка», в задачу которого входит провести первую проверку новичков, спровоцировать драку.

— Ну чё, новичочки! Политические, да? — нагловато спросил «шестерка». — Политическим мы завсегда рады, потому что они обязаны оценить текущий момент!

Выбрав меня не то на роль слушателя, не то на роль жертвы, поинтересовался:

— А что говорил дорогой Карл Маркс об имуществе? Он говорил, что обладание имуществом есть буржуазная сущность! Если есть лишнее, нужно делиться! А товарищ Ленин говорил, что должна быть социальная справедливость! Вот, у меня тулупчика нет, а у тебя есть. Несправедливо! Как вы говорите — экспроприация экспроприаторов! Вы буржуёв пограбили, теперь должны отдать награбленное трудовому народу! А я и есть трудовой народ, потому что сызмальства по форточкам, да по ширмам тружусь!

Точно, драки не избежать. Я бегло оглядел своих сотоварищей. Двое уже спрятали глаза, третий какой-то безразличный. Эти не помощники. Вот, разве что, четвертый, из красноармейцев. Вдвоем против десятерых не отмашемся, «отоварят» по полной, но просто взять и уступить тоже нельзя. Будет только хуже!

— Так чё, коммуняки, вы супротив товарища Ленина? — начал входить в раж шестерка. — А может, еще и против товарища Троцкого?

— А вот товарища Троцкого не трожь, чмо уголовное! — сурово сказал красноармеец. — Не марай его имя!

— Чё ты сказал? — обрадовался мужичок. Посмотрев на ноги солдата, хмыкнул: — У тебя сапожки хромовые, а ты делиться не хочешь? Ты на мои опорки гляди!

На ногах у мужичка и на самом деле надеты опорки, да еще и обмотанные веревкой.

— Э, тогда мы с вами со всей пролетарской беспощадностью! Сымай прохаря, а ты, — кивнул на меня, — тулупчик сымай. Мне твой тулупчик душу греть станет!