Бог, полагает Фихте, не обладает бытием в смысле эмпирического существования. Бога нельзя свести и к духовному. Божественный миропорядок пронизывает собою всю эмпирическую реальность, и лишь благодаря ему она обретает свой истинный смысл. Тот, кто хочет честно размышлять, заключает Фихте, "вряд ли усомнится в том, что понятие Бога как особой субстанции является невозможным и противоречивым" (Fichte J.G. Sammtliche Werkе. - Bd. 5. - S. 188).
Все вышеприведённые цитаты свидетельствуют о глубокой религиозности Фихте. Однако нашёлся всё же тот, кто выступил с анонимным памфлетом, обвиняя Фихте в том, что тот якобы нашёл идеи Форберга недостаточно атеистическими. Фихте же, вместо того, чтобы внять совету своих влиятельных друзей (особенно Гёте) не торопиться с выводами, почти мгновенно издал свою "Апелляцию к публике", в которой активно стремился доказать, что скорее позиция его противников атеистична, чем его собственная (Ibid. - S. 202). Он гневно писал о том, что его "защита" заключена уже в самом сочинении анонимного автора (Ibid). Согласно моей системе, утверждал Фихте, существует нечто, сдерживающее свободный полёт мышления, то, что сковывает дух (Ibid). Наша трансцендентальная философия занимается как раз поиском оного.
"В гуще земных дел и радостей, - продолжал он, - из груди любого человека, ... зачастую вырывается вздох: невозможно, чтобы такая жизнь была для меня истинным предназначением. О! Для меня должно быть нечто иное! Святой человек выделяет это особо: даже тварь вместе с нами чувствует неудовлетворённость и постоянно вздыхает по поводу того, что ей тоже хочется освободиться от служению тщеславию, чему она должна посвящать себя против своей воли. Можно, конечно, выражаться по-разному. Однако, ясно одно: данное отвращение к преходящему прочно заложено в душе человека" (Ibid. - S. 203). "Существует долг, - писал он, - и именно потому, что это долг, его следует исполнять" (Ibid. - S. 204).
Исполнение долга - основание правильной жизни человека, основание для того, чтобы его не мучила совесть. Жизнь полна страданий, но благодаря сознанию своего долга человек делает её терпимой. Если бы принципом счастья измерялась вся человеческая жизнь, то она стала бы невыносимой для тех, кому судьба в нём отказала. Но кто живёт ради высшей цели, того почти не тревожат земные бури. "Когда исполняешь долг исключительно ради него самого, то оказываешься превыше всех чувственных мотивов, намерений, конечных целей (Ibid). Это осознание своего предназначения "возвышает нас над всяческим опытом" (Ibid. - S. 205).
Бог, таким образом, является абсолютным долженствованием.
Знание совести заключается в том, что даже не имея "ясности в мышлении", человек "неотразимо чувствует, что именно оный образ мыслей составляет условие и средство для его удовлетворения и освобождения" (Ibid. - S. 206). Совесть самоценна. Следование её голосу неизмеримо выше любого наслаждения, "каковым бы оно ни было по своей природе" (Ibid). Любое, даже самое высокое, наслаждение толкает разум искать удовлетворения во вне его (Ibid). Совесть, напротив, порождает "абсолютную удовлетворённость разума самим собой. А это и есть блаженство" (Ibid. - S. 206).
Как видим, Фихте развивал в "Апелляции" прежде всего ту идею, что "истинное бытие" человека есть состояние блаженства или достоинства (Ibid). Цель блаженства и достижение её посредством реальных действий есть "неделимый акт души" (Ibid. - S. 204).
Однако трагедия заключается в том, что наш разум конечен, и следствие этой конечности в том, что различные отношения "морального миропорядка" обобщаются в понятии существующей сущности (Ibid. - S. 208). Здесь происходит то же, когда мы обобщаем состояние наших чувств в пределах понятия теплоты или холода. "Кто не поверит, - писал Фихте, - что он мёрзнет или согревается, пока ему не дадут в руки кусочек чистого материального холода или тепла, над ним, без сомнения, будет смеяться любой разумный человек" (Ibid). Тем не менее, аналогичная этому просьба показать понятие сущности Бога без его малейшего отношения к человеческой моральности ни у кого почему-то не вызывает улыбки. В действительности же такое познание Божественного совершенно отчуждено от жизни, "которая состоит из него" (Ibid).
Вне всякого сомнения, Фихте обладает способностью убеждать, почти магически действуя на читателя. И всё же подобная аргументация не достигает своей цели. Как можно, спрашивается, представляя Божественное в виде абсолютно духовного или сверхчувственного, использовать для его понимания образы эмпирического или земного мира?!
4.3. Парадоксы духовного в жизни Фихте и в его учении о религии
В принципе, нет ничего особо выдающегося в том, если мы, подобно Форбергу, станем верить в моральность земного мира. Если бы человек всегда относился к миру только как к враждебной самому себе противоположности, человечество навеки осталось бы погружённым во тьму своих земных инстинктов. Но людей спасал их искренний идеализм, который, мельчая с годами, всё же давал мощный импульс для живой творческой работы.
Однако в философствовании Форберга заключалось не только это золото философии. Исходя из веры в нравственное начало земного мира и постулируя эту веру как изначально данную, он растворял, по сути дела, бытие живого реального человека, его духовно-нравственную природу в религиозном духе сверхчеловеческой, нечеловеческой любви, что было равносильно прямому отождествлению иллюзорного мира с действительным миром.
На практике выходило так, что форберговская философия религии становилась философией оправдания массовых человеческих жертв во имя чисто духовных идеалов. Начиная с Форберга, в человечестве распространилась вера в то, что светлый рай на земле можно построить, достаточно только уверовать в него. Раз нравственность религиозна сама по себе, то зачем, спрашивается, "расширяться" (о чём как раз писал Фихте) до блаженной или "достойной" жизни? Действуй как угодно в направлении высшего добра, ибо сам "мир в своей организации допускает эту возможность" (См.: Ланц Г. Указ. соч. - С. 91).
Фихте, как известно, не мог согласиться с только что обозначенной постановкой вопроса, с идеей полного растворения религии в морали. Мораль, основанная на совести, не может, по его убеждению, быть иллюзорной, так как предохраняет нас от неверных поступков. Вместе с тем Фихте считал, что сила религиозного воображения даёт морали высшую способность к творчеству. "Мораль, - говорил он, - должна расшириться до религии" (Fichte J.G. Samtliche Werkе. - Bd. 5. - S. 209).
Настаивая на принципиальном расширении границ морали, Фихте (особенно в молодые годы), однако, не заходил так далеко, чтобы единственной реальностью считать религиозно-нравственный дух (последняя тенденция связана с более поздним периодом его деятельности. Этот дух, по его мнению, порождает моральный ригоризм, часто эвдемонизм, переходящий в пустую мечтательность (Ibid).
Таким образом, в Йенский период своего творчества Фихте больше опирался на Канта. Критикуя форберговский взгляд на религию, он заметил, что истолкование Форбергом Божественного откровения снимает идею автономии морали, расширяя тем самым сферу влияния религии.
Фихте далее развил именно ту кантовскую мысль, что идеи Бога и бессмертия не столь необходимы для существования морального закона, сколь необходима идея свободы (См.: Кант И. Соч. Т. 4. Ч. 1. - М., 1965. - С. 314). Сознавая, тем не менее, в дальнейшем необходимость допущения Бога как чего-то, что помогает человеку нести груз нравственной жизни, Фихте пришёл к идее снятия понятия трансцендентного Бога людей, оставив свободу в качестве единственно необходимой для нравственности. Но в целом ряде поздних своих сочинений, уже после того, как "наукоучение" было реформировано, Фихте вдруг заговорил о самостоятельности и самодостаточности Божественного бытия, практически растворив его в "Абсолютном знании".
Итак, если Форберг в целях обоснования идеи свободы полностью сливал Божественное с нравственным, то поздний Фихте уже не думал об автономии нравственного, создавая новую теологию подлинного и "очищенного", как ему казалось, от ложных извращений христианства.
