Герману как?то странно было смотреть на это шествие. Разбитое войско, которое изображает триумф. Красочная атрибутика была бессмысленна, как помпезные аксельбанты, альбомы и значки дембелей. Болоньевые плащи, потёртые куртки, немодные шляпы, усталые немолодые лица. Демонстранты никого уже не смогли бы напугать, да и вышли они от обиды, от злости, из упрямства, а вовсе не в порыве праздничного воодушевления.
Нелепая первомайская колонна напомнила Герману о матери, хотя мать никогда не обращала внимания на советскую агитацию. Просто под этими транспарантами шагала её эпоха. Мама согласна была хоть на что, лишь бы ей дали отдельное жильё, а он вот уже едет смотреть себе квартиру… Потому что у мамы был СССР, а у него — афганский друг Серёга с его дерзостью и малолетней любовницей. И ему, Немцу, всего?то двадцать шесть лет.
Он вышел на своей остановке, на размашистом перекрёстке рядом с неухоженными громадами новостроек. Солнце светило свежо и ярко, звонко чирикали воробьи. Хотелось чего?то одуряющего — напиться, бросить всё и улететь на море, иметь девчонку прямо на лестнице в подъезде. К домам вела дорога, разъезженная панелевозами; Герман по доске перебрался через лужу.
У отворота во двор стоял вагончик?вахтовка, за решётками его открытых окошек играла музыка и звучал женский смех. На стук Германа выглянул Джон Борисов — парень из отряда Бычегора. Джон и Чича — Саня Чичеванов — сегодня караулили дома «на Сцепе». Они отпустили сторожей, а сами взяли бухла и позвали девок, всё равно нерабочий день. Джон предложил Немцу присоединиться, а потом, после отказа, пояснил, в каком подъезде находится квартира номер сто сорок семь.
Дорожки во дворе «афганских» домов уже закатали асфальтом, но бурые газоны оставались пока без чернозёма, зато на одном из них торчала рощица тоненьких берёзок, чудом уцелевших при строительстве. Дома были повёрнуты друг к другу боком и ограничивали квадратный двор с двух сторон. С третьей стороны тянулась бетонная ограда гастронома, а с четвёртой стороны зиял заброшенный котлован со сваями.
В пустом дворе Герман почувствовал себя на дне какой?то гигантской геометрии: плоскости стен, прямые линии углов и дорожек, а в воздухе — ровно очерченные объёмы теней от высоток. Космически идеальное небо и маленький шарик солнца в пересечении невидимых орбитальных парабол.
Он вошёл в нужный подъезд, поднялся на третий этаж и открыл дверь квартиры. Бетонные потолки, мусор на полу, некрашеные оконные рамы… Он озирался, пытаясь представить, как тут всё будет. Это его дом. Возможно, единственный в жизни. Сюда он приведёт свою жену. Будет здесь раздевать её и любить. Сюда будут приходить его друзья. Здесь будут расти его дети. Из этих окон этот вид он будет наблюдать много лет. Этот свой дом он должен будет защищать до последнего дыхания. Возможно, здесь он и умрёт. Герман примерял себя к своему будущему. Его всё устраивало.
Информационный стенд «Коминтерна» был сколочен из реек, покрытых олифой, и находился в фойе Дворца культуры рядом с витриной, за стеклом которой жухли и коробились ватманы с графиками работы кружков и секций. Эти графики, красиво написанные плакатными перьями, остались от времён СССР. А стенд «Коминтерна» был завешан объявлениями, настуканными пишмашинкой на тетрадных листах. На двух кнопках тут неделю болтался призыв ко всем, кто стоит в очереди на жильё, прийти на собрание в кинозал.
Собрание Серёга назначил на 6 июня 1992 года.
Серёга выбрался на сцену через боковой вход. В зале было темно, а на уходящем к потолку экране мелькали тени: двигались огромные руки и ноги, появлялись лица размером с ворота гаража. Шумно, как два паровоза, в динамиках дышали мужчина и женщина. Ожидая собрания, парни смотрели порнуху. Споткнувшись обо что?то, Серёга чертыхнулся и вышел к рампе, отбросив на экран яркую тень. В сумрачном зале светлело множество лиц.
— Бакалым, вырубай! — крикнул Серёга горящим окошкам кинобудки. Кино в «Юбиле» всегда крутил Лёха Бакалым, киномеханик и телемастер.
Под потолком вспыхнули жёлтые лампы. Большой ступенчатый зал был заполнен на две трети. Парни сидели как попало, даже на спинках кресел, будто на лавочках бульвара: пили пиво, курили, пересмеивались. Перед экраном сцену по краям загромождала какая?то мебель в полиэтиленовых упаковках — шкафы, диваны, поставленные стоймя пружинные матрасы. На одном из диванов поверх упаковки развалились Пашка Зюмбилов и Колян Гудынин. Они решили, что смотреть порнуху со сцены будет прикольнее.
— Семён Исаич, что это за склад? — безадресно обратился Серёга в зал.
Он был уверен, что пронырливый Семён Исаич непременно сидит где?то здесь же, хотя ему тут делать нечего, он же не «афганец»?очередник.
— Некуда ставить было, Сергей Васильевич, — из рядов ответил Заубер. — Это Готыняна партия. Гайдаржи сказал, что вы временно разрешили.
— Я вас застрелю, — устало пообещал Серёга.
— Я совершенно ни при чём. Распоряжение вашего заместителя.
— Бойцы, вопрос такой, — начал Серёга. — Дело серьёзное, и про него в городе никто раньше времени знать не должен. Это в наших интересах.
— Не базар! — крикнули из зала.
— Вы расписаны по квартирам двух домов на Сцепщиков. Дома почти готовы к сдаче, — напомнил Серёга. — Но горисполкому нужны деньги, и он продаёт наши дома банку «Батуев?инвест», а вам, бойцы, ни говна, ни ложки.
Зал взревел от возмущенья:
— Да порвать их всех!
— Охерели!
— Меня моя же баба зарежет!
— С?суки! — истерично и по?блатному заорал Гудынин с дивана на сцене.
Серёга покосился на Гудыню, немного подождал и махнул рукой.
— Тихо, бойцы, — продолжил он. — Короче, мы со Штабом уже месяц над этой ситуёвиной работаем. Подготовили бумаги. Осталось главное. Надо всем вместе разом заселиться в дома. Захватить. Это сделаем в воскресенье четырнадцатого. За день мы должны въехать полностью во все квартиры.
— Да я хоть щас! — закричали из зала.
— А кто перевозить будет?
— У меня мебели нихрена нету!..
— Я четырнадцатого не могу!
Гудыня засвистел на весь кинозал. Серёга злобно посмотрел на него.
— Поломаю улыбаторы, парни, — предупредил он Гудыню и Зюмбилова.
Колян Гудынин был дурак, шут по природе. Его ломало и корчило, едва он попадал в центр внимания, — так пьяного подмывает плясать под любую музыку. А быть на виду Гудыне нравилось, поэтому он и сам начинал паясничать и куражиться, чтобы на него смотрели ещё больше.
— Бойцы, бойцы, ахтунг! — призвал Серёга. — Вам надо собраться по взводам и написать заявки на грузовики, чтобы Штаб знал, сколько машин заказывать и куда гнать. Распределение смотрите у Колодкина, у Лебедухина и у Дисы Капитонова. Микрорайон За Баней — к Исраиделову. И ещё…
— Маневровая общага чья? — кричали из зала.
— А на Токарях кто?
— А мне грузить некому, Серый! Я?то один, Ленка беременная!
— Бойцы, важно! — надрывался Серёга со сцены, ожидая тишины.
В зале среди рядов поднялся Витька Басунов и рявкнул:
— Тихо всем, командир сказал!
— Важное говорю, парни, — спокойно продолжил Серёга. — «На Сцепе» нас наверняка обложат. Ментов поставят, прикажут освободить площади, может, пришлют ОМОН. Будут прессовать. Газеты заорут, что мы в Афгане фашистами работали, что рынок на Шпальном отжали, как бандосы, теперь «на Сцепе» снова рванули себе лучший кусок. Это будет. Но по?другому нам квартиры не получить. Такая у нас жизнь. Кто солдату блядь припас?
— И чего ты предлагаешь, Серёга? — спросили из зала.
— Мы должны заехать с семьями. Слышите? Если мы будем одни, сами по себе, картинка будет — прикиньте какая. Город нас не поддержит, а власти пошлют ОМОН на штурм. А если мы будем с семьями, то все увидят, что мы нормальные, не звери, не бандюганы отмороженные, что у нас маленькие дети, что мы за закон, а не за беспредел. Я понятно объясняю, бойцы?
Зал притих. Это было для многих важно — числиться среди людей, а не среди беспредельщиков. Общество и так считало «афганцев» психопатами, привыкшими к насилию. На митингах про «Коминтерн» порой орали: «Они палачи! Руки по локоть в крови! Они в Афгане убивали женщин и детей!» И вот теперь уже свои женщины и дети… Тащить их «на Сцепу» — значит, реально рисковать ими, ставить под удар. Кто знает, вменяема ли власть? А вдруг и вправду ОМОН получит приказ идти на штурм жилых домов?
