Разговор о товарищах и приятелях действительно успокаивал, позволял не думать о том, что терзало совесть, — о Танюше и Владике в Ненастье.

— Герка, прости, что лезу в душу… — Володя налил водки. — А почему ты не попросил наших парней тебе помочь, а решил Щебетовского ограбить?

Германа обескуражила простота этого вопроса.

— Да мне и в голову не пришло, — он пожал плечами. — По?моему, так уже не делается, Володя. Сейчас и время не то, и парни уже не те…

— Может, ты и прав, Герка. Но странно. Времена?то были тогда буйные, нам ли не знать? Но как?то было человечнее, ближе друг до друга…

— Мы были моложе, вот и секрет эпохи, — усмехнулся Герман.

Они взяли ещё двести грамм, и на этом следовало остановиться.

— Нет, — твёрдо сказал Володя, — дело не в молодости. Действительно мир поменялся. Разве сейчас мог бы появиться Сергей Лихолетов?

— Что ты имеешь в виду? Если бы Серёгу не убили, он был бы.

— Не лично Серёга, а такой тип человека. Такой тип уже невозможен.

— А какой Серёга тип?

Герман вспоминал Серёгу: обозлённого, решительного — в Афгане возле кишлака Хиндж; торжествующего и восхищённого собою — на празднике при заселении «на Сцепу»; бесстыжего, лукавого и добродушного — с Танюшей на «мостике»; маленького и потрясённого — на проигранных выборах…

— Сергей по натуре — герой.

Герман был согласен. Да, для него Лихолетов был героем. Командиром. Герман видел Серёгу в бою в Афгане. Пускай на гражданке Серёга бывал не прав, а то и вообще как скотина, но Герман считал его лучшим другом и принимал любым, даже таким, с которым не соглашался. Однако понимание Серёги Герман считал своим личным вопросом и потому возражал Володе:

— Конечно, Серёга был храбрый. Он старался для всех и был честный — не воровал, как нынешние… Но никакого подвига он не совершил.

— Я не про подвиг. Герой — тот, кто прокладывает путь, поднимает народ с колен и ведёт за собой, жертвует собою ради всех. Кто творит историю. Разве сейчас нашёлся бы человек, который из толпы дембелей создал бы организацию, отбил бы огромный рынок, захватил бы жилые дома? Нет. И не потому, что нынче все трусы. Ты же сам сказал: так уже не делается.

Верно, сейчас делается так, как сделал Герман: хапнул и сбежал.

— Серёга тоже мог ограбить фургон, — задумчиво сказал Герман. — Но вот скрываться после грабежа ему было бы против шерсти. Он жил напоказ.

Герман и Володя захмелели, но не потеряли здравости рассудка. Они вышли из полутёмной забегаловки на платформу, на холод, под бледно?синий свет вокзальных фонарей. Они закурили, хотя оба не курили.

Поезд прибыл через час, и Герман с Володей обнялись у дверей вагона. Проводница бдительно косилась на Германа, от которого пахло водкой, но Герман выдержал испытание её подозрением: не шатался и не шумел, не требовал продолжения банкета, пробрался на своё место в купе и лёг.

Он лежал и думал про Серёгу. Он оставлял Серёгу в Батуеве навсегда, и от этого расставания было очень больно, хотя Лихолетов был мёртв уже десять лет. Но он жил в душе и в памяти: он задавал вопросы и ждал ответы.

Серёга искренне считал, что он круче всех, но своё превосходство (в меру своего понимания) использовал во благо ближних. Он вообще был нацелен на людей: жаждал одобрения, восхищения, зависти. Вряд ли он кого?то любил, кроме себя, но зато все вокруг видели: одиночество — это не то, что человеку причиняют другие люди, а то, что человек причиняет себе сам. Серёга был цельным: его величие и его несчастье имели общую причину. Он жаждал осчастливить тех, кто признал его командование, хотел стать для них заместителем бога по городу Батуеву, — и этим доказывал, что бог есть.

Герман проснулся часов в десять. За окнами вагона было промозглое ноябрьское утро, зябкие леса в стылом тумане. Герман словно включился на том же пункте размышлений, на котором отключился, когда заснул.

Серёге Лихолетову всегда было всё по плечу, он был равен грандиозным задачам — потому и был герой. Обстоятельства (даже победы) не подчиняли его себе. Он командовал «Коминтерном», но не рубил бабки, не отписывал собственность, не упивался властью. Такая стойкость перед соблазнами была редким качеством. Например, Егор Быченко им не обладал. Он не справился с возможностями: возглавив «Коминтерн», он начал нагибать других, начал отнимать и раздавать, карать и награждать… Или другой пример — Сашка Флёров: нарезался от радости и едва не потерял свой шанс…

Почему Герман размышлял об этом? Потому что тоже не справлялся. Он неотступно думал про деньги в погребе. Сто миллионов — слишком большая удача. К ней Герман не был готов. Десять?двадцать миллионов в мешке — это нормально, он так и рассчитывал, но сто миллионов!.. Такие богатства сами начинают управлять человеком. Не позволяют забыть о них, не дают уйти. Ограбление — вещь рукотворная, и грабить можно хоть каждый день, а сто миллионов — подарок судьбы, и такое не повторится. Нельзя просто закопать этот подарок и курить бамбук. Нельзя оставлять удачу без присмотра…

Как Серёга справлялся со своей удачей? У Германа не было объяснения.

Он пил чай, глядел в окно и вспоминал ночной разговор.

— А что тебя больше всего напрягало в те годы? — спросил Володя.

— Я как?то не определялся… То одного не хватало, то другого…

— Мне кажется, острее всего тогда ощущали несправедливость. Почему все работали вместе, и вдруг один — богач, а другой — бедняк?

— Сейчас разве по?другому?

— Точно так же, но сейчас это уже в порядке вещей. Ты не испытываешь никаких чувств от того, что Щебетовский владеет Шпальным рынком, а ты у него — водила. Жизнь есть жизнь. А в те годы подобные ситуации вызывали яростное несогласие. Лихолетов ведь на нём и взрастил «Коминтерн».

— Для передела собственности?

— Передел начал Быченко. А для Серёги «Коминтерн» был механизмом справедливости. Был сопротивлением. Согласись, Герка, сейчас невозможно представить структуру вроде «Коминтерна» — одновременно общественную организацию, корпорацию из разных бизнесов и преступную группировку.

— Да уж, — смущённо усмехнулся Герман. — Поддавали мы угля…

Ограбление спецфургона в каком?то смысле тоже было восстановлением справедливости. И дело не в том, что капиталы Щебетовского неправедные; дело в общем порядке вещей. Жизнь рассудила не по совести, а лицемерно и жестоко! Конечно, ему не наказать Щебетовского, но он хотя бы исправит приговор для Танюши… Или сейчас он врёт себе? Накручивает мешкам в погребе моральную цену, чтобы уговорить себя вернуться в Ненастье?

Поезд пересекал какую?то огромную реку. Дамба тянулась напрямую через луга заливной поймы; здесь в извилистых мелких озёрах среди бурых тростников металлически отражалось небо, словно остановленное ударом. Потом длинной грохочущей скороговоркой зарокотал мост, составленный из железных перекрестий. За его клёпаными фермами влажно мерцала стылая плоскость бескрайнего плёса, сморщенная мелкими белыми складками волн. Дикий гребень берегового крутояра внезапным поворотом запахнул горизонт речной долины, будто тяжёлой полой зипуна, и по небосводу, как ватин из подкладки, повалили снеговые тучи, разодранные и обескровленные. В вагоне стало сумрачно, и, поколебавшись, проводница включила свет.

Герман смотрел в окно и думал о ночном разговоре на вокзале.

— «Коминтерн» начал рушиться, когда мы все потихоньку согласились, что несправедливость — это норма, — прогуливаясь по перрону, рассуждал Володя. — Норма, когда кому?то одному — очень много, а остальным — по чуть?чуть. Лихолетов тогда сидел. И никакой Афган ничего не удержал.

— Я уже почти и не помню Афган, — хмуро согласился Герман.

— А Сергей, кстати, не педалировал тему Афгана, и мне это нравилось, — признался Володя. — Чего хорошего в той войне?.. На Афган всегда напирал Гайдаржи. Для Серёги Афган был не подвигом, а поводом объединиться.

— Серёга четыре года провёл в Афгане. А я — полтора, как почти все.