Диз невольно оторвала взгляд от едва шевелящихся губ и снова устремила его на храм. Нет, в этом мире боги не бывают такими жалкими. В этом мире боги уважают себя. Они любят себя. А потому и мы любим их. Как можно поклоняться тому, кто ни во что себя не ставит?

Хотя, может, Серый Оракул в самом деле аскет?

Диз усмехнулась этой мысли. Почему бы и нет? У богов свои причуды.

Она опустила глаза и почти не удивилась, обнаружив, что девочки уже нет. Диз ни разу за все эти годы не видела, как она появляется и исчезает. Но, надо признать, и то и другое всегда происходило вовремя… как нельзя более вовремя.

Диз глубоко вздохнула, медленно улыбнулась и вошла в храм.

Зеркальный пол. Четыре тысячи арок, вытекающих друг из друга стройными мраморными волнами, — или это просто двоится, троится в глазах после клубящегося тумана, из которого он только что вышел? Массивные барельефы на резном потолке, словно затейливые сталактиты в соляной пещере. Всё это в пыли, в паутине, но, как ни странно, продолжает вызывать трепет. А может, именно поэтому. Запустение — спутник вечности, так она говорила?.. Что ж, ей виднее.

Дэмьен сделал шаг вперед, твердо уперся руками в пояс, широко расставил ноги, набрал полные легкие воздуха:

— Я пришел к Гвиндейл!

Его голос взметнулся к потолку, помчался вдоль бесконечных стен, бесформенных, перетекающих друг в друга сводчатых залов. И исчез.

Дэмьен постоял, вслушиваясь в затихающие отзвуки своего голоса, искажавшие его до полной неузнаваемости. Обычно она появлялась сразу же, как только последний звук терялся в дальнем зале. И вот все стихло, а ее нет. Что ж, он был к этому готов.

— Я… пришел… к Гвиндейл, — четко, но уже не так громко повторил он. Громкость не имела значения — она всё равно услышала бы его, даже если бы он шептал. В таком месте, как это, любой звук превращается в грохот.

Ничего. Ни ответного звука, ни тени. «Интересно, сколько здесь народу? — внезапно подумал Дэмьен. — У Оракула, помнится, что-то около десятка приближенных слуг, вдвое больше Хранителей, а жрецов… черт, она же мне говорила… много, в общем. Хотелось бы знать, где они. Под землей? А может, стоят рядами вдоль стен, просто я их не вижу?»

Последняя мысль немного позабавила его, и, когда он крикнул в третий раз, в его голосе явственно слышалась улыбка.

— Я пришел к Гвиндейл!

Черт. Вот это зря. Она может решить, что он смеется над ней. На всякий случай он подождал еще какое-то время. Потом тихо вздохнул. Ему уже не хотелось смеяться.

Кажется, она в самом деле на него разозлилась. Дэмьен помедлил еще немного, ожидая чуда, потом вынул из кармана подобранную в бору шишку. Он взял ее, не рассчитывая всерьез, что это поможет, — просто поддался минутной ностальгии, но теперь понял, что, раз уж Гвиндейл настолько сильно злится на него, значит, она тоже терзается этой ностальгией. Он сжал шишку пальцами, почувствовав, как впились в кожу шероховатые уголки, сделал несколько шагов вперед, остановился на расстоянии вытянутой руки от того места, где начинался водоворот арок, нагнулся и положил шишку на пол. Отступил, скрестил руки на груди. И больше не стал звать.

Она появилась через семь ударов его сердца. Ей всегда нравилось это число — она была немного суеверна. Дэмьен знал это и потому не был удивлен ее появлением.

Она вышла из центральной арки, подошла к шишке, опустила голову, смотрела вниз несколько долгих мгновений, потом подняла ее. Дэмьен с улыбкой наблюдал, как она нерешительно вертит шишку в тонких прозрачных пальцах, точно так же, как он в бору час назад. Он знал, о чем она думает, и она знала, что он знает. Это было справедливо. Не только ей быть всезнающей, в конце-то концов.

— Я всё пытаюсь вспомнить, какая тогда была погода, — вдруг произнесла она, и Дэмьен почувствовал, как невольно покрывается приятным ознобом от почти забытого звучания ее мягкого, слабо звенящего голоса. — Всё пытаюсь и не могу. Один-единственный раз мы были в лесу, а я забыла.

— Солнце, — уверенно ответил он. — Было солнце. Не очень яркое, но теплое. Была осень… как сейчас.

— Это я помню, — без нетерпения перебила она. — Помню желтые листья… ты осыпал меня желтыми листьями и говорил, что так странно видеть меня на их фоне. Что я смотрелась бы естественнее в зимнем лесу. Но разве я виновата, что в тот раз ты приехал осенью, а не зимой?

Так. Вот и начались упреки.

— Гвиндейл, было солнце, — мягко сказал он. — Я помню совершенно точно. И важно это. А не то, что мы тогда говорили.

Она взметнула на него глаза, и в них впервые промелькнуло негодование.

— Это верно, — сердито подтвердила она. — То, что ты говоришь, никогда не важно. Потому что ты всегда врешь.

— Не всегда, — попытался защититься Дэмьен, осторожно шагнув к ней. Она не отступила и не велела ему оставаться на месте, и его захлестнула волна облегчения. Гвиндейл продолжала задумчиво рассматривать сосновую шишку, и он воспользовался этим, чтобы заключить ее в требовательные объятия. Она опомнилась, когда было уже слишком поздно, и возмущенно отпрянула, но не попыталась высвободиться.

— Ты мерзавец! — обиженно выкрикнула она, изумив его до глубины души таким всплеском эмоций. — Я ведь ждала тебя! Ждала и ждала! Почему тебя так долго не было?!

Дэмьен застыл, мгновенно поняв свою ошибку. Конечно, что еще она должна была подумать, когда он ведет себя, как прежде, поддевая ее и распуская руки на третьей минуте встречи? Он поспешно отпустил ее и шагнул назад, опустив голову и малодушно избегая ее взгляда.

— Я не знал, что для Оракула три года — это долго, — неловко сказал он, чтобы хоть что-то сказать, отчаянно пытаясь найти способ выпутаться из дурацкой ситуации, в которую поставил сам себя так опрометчиво, вернее, так привычно.

— Что ж, теперь будешь знать! — заявила Гвиндейл, и к обиде в ее голосе теперь примешивалось удивление — она уже оттаяла и не понимала, почему он так внезапно отстранился.

Несколько мгновенией они молчали, потом она сказала:

— А ты изменился.

— Зато ты ничуть не изменилась, — честно признался он, ничем не рискуя при этом заявлении. Так и должно быть. Возможно, время и существует для души Серого Оракула, но не для ее тела.