Огненно-алый шар катился за горизонт, разливая по вечернему небосводу золотисто-багровые лучи. На улице тихо, тепло и безветренно. Погода совершенно не соответствовала мартовским дням, когда должны еще стоять на дворе холода, а руки, да ноги стынуть и зябнуть оттого, что зима отступила совсем недавно. Конечно, март подходил к концу, но это не слишком оправдывало разыгравшуюся оттепель.

Деревья, еще недавно покачивали на ледяном ветру голыми ветвями, теперь, напитавшись солнечным теплом, распускали молодые зеленые лепестки, прорывая «кожицу» набухших почек. В сумеречном алом свете заката они казались сказочными духами, сбежавшими из леса, гуляющими по селу.

Опричное, так местные называли село, маленькое, да захудалое, располагалось неподалеку от города Великого Новгорода, на стороне Софийской от реки Волхов. Даже весенняя оттепель не придавала ему особой жизнерадостности. Небольшое количество деревянных срубов, перекрытых соломой, выстроились вдоль единственной улицы поселения. Здесь жили крестьяне, пришедшие с чужих земель, и которым, якобы, не хватило места в городе, поэтому они поселились вблизи его. На самом деле, причина крылась в ином, чужаки-крестьяне не пожелали селиться в городских чертогах, не желая переходить в чью-либо собственность. В городе крепостных и так предостаточно, а за его чертой люди считались свободными, и пока на их свободу никто не посягал.

Но не для всех опричненских крестьян жизнь казалась свободной.

В одном из домишек, на жесткой деревянной скамье, сидела юная девушка, босая, в стареньком сарафане. В руках она держала старую выцветшую заштопанную рубаху. Взгляд лазуревых глаз прикован к оконцу, девушка сосредоточенно всматривалась в сумеречную даль, пытаясь запечатлеть в памяти необычную картину заката, подходившего к концу.

Внезапно, с улицы, внимание привлек звук приближающихся тяжелых шагов, сердце бешено заколотилось в груди, с трепетом, страхом и замиранием. Шаги смолкли на пороге, а через секунду, сильный удар ногой, заставил дверь распахнуться настежь, жалобно скрипнув петлями.

На пороге показался высокий плечистый мужик, сдвинутые в кучу, густые, кустистые брови красноречиво выражали недовольство, качнулся, привалился к дверному косяку.

— Ага, Даринка, опять бездельничаешь? — громыхнул в небольшой комнатушке грозный бас.

— Что ты, батюшка, вот рубаху штопать едва кончила, — последовала короткая попытка оправдаться.

— Брешешь, паршивая! — заорал мужик, пронесся по выметенному начисто полу, преодолев в мгновение ока расстояние между ним и дочерью, и так низко наклонился, что та отпрянула назад, едва не слетев со скамейки.

Растеряно заморгав, девушка глубоко вдохнула, поморщилась, ощутив пахнувший запах крепкого перегара. Отец снова напился, ну теперь ей несдобровать.

Угрим Феофанович заметил неприязнь на лице дочери, хмыкнул, слегка покачнулся и отстранился, сощурил глаза, принялся придирчиво осматривать помещение. Комнатушка не велика, угловую часть с правой стороны от двери занимает саманная печь, наверху аккуратно засланная тряпичным стареньким покрывалом, указывавшим, что данное место служит постелью. Рядом с печью установлен деревянный стол, приставлена скамья, длинная, без спинки, с двумя толстыми ножками. В левом углу комнаты взгромоздился большой сундук, набитый пожитками хозяев, а недалеко от сундука располагается нечто напоминающее перину, только наполнена лежанка сухой соломой. Эта «перина» служила постелью для Дарины. Стены помещения завешаны разносортными сушеными грибами, вязанками колосьев пшеницы, сухих трав, деревянными ложками. Вся остальная посудная утварь, коей совсем не много, хранилась на печном шестке.

В целом картина составляла обычное зрелище нищенского жилья, но оно начисто прибрано, все расставлено аккуратно, пол подметен, печь вычищена. И все же Угрима что-то ужасно раздражало, поэтому он снова склонился к дочери, схватил за плечи, и рывком поставил на ноги.

— Ты что, паршивая, думала не разберу что к чему? — зловонно выдохнул мужик.

— Но как же…

— Чяво как же? — резко гаркнул Угрим, жестко тряхнув дочь. — Ты, когда брехать перестанешь? А? Весь день, небось, продрыхла, а под вечер храбрости набралась сказать, что работала! В хату войти гадко, грязюка кругом несусветная! Животина на дворе голодная орет, жрать просит! А ты тут сидишь, в оконце пялишься?!

У Дарины на глаза навернулись слезы. Да она за весь день только и присела к вечеру, и то, чтобы отцовскую рубаху заштопать. От зари заведенной бегала, работу подгоняла, да и вообще, когда это она дни просиживала, не было отродясь такого. Угодить отцу в первую очередь старалась, работу по дому, по хозяйству знала, выполняла добросовестно, а в ответ только упрёки, да ругань. И что так злило-то его, не понятно вовсе. Сколько бы ни трудилась, как бы ни силилась, все не так, все плохо. И перестать бы давно уж стараться, да только если хоть немного попустит дело домашнее, так он и выпороть может. И на то, что ей двадцать годков минуло, на то, что она давно не ребенок, не посмотрит.

— Глаза б мои тебя не видели! — захрипел Угрим, и потащил дочь к выходу.

— Не надо! — заупиралась Дарина, предчувствуя недоброе.

— Чаво тебе не надо! Иди на двор, там ночуй, тебе ж без разницы, что тут, что там грязища одинаковая!

Не успела Дарина еще хоть словечко в оправдание сказать, как оказалась босая, полуодетая на улице. Угрим захлопнул дверь прямо перед ее носом, со словами:

— И не вздумай в дверь тарабанить, или выть, выпорю!

Дарина сделала шаг назад и поежилась, спорить с отцом все равно бесполезно. На улице становилось зябко, солнце уже закатилось за горизонт, а сумерки успели накрыть землю покрывалом полумрака. Надо бежать. Бежать к полю, к стогам сена, оставшимся после зимовки, лишь там можно укрыться, спрятаться. И она, сорвавшись с места, опрометью помчалась к заветной цели. До поля бежать не близко, и сделав всякий новый шаг, девушка ощущала, как каждую клетку юного тела заполняет панический страх. Этот страх порождал не холод, и не подступающий ночной сумрак, не расстояние от дома до стогов сена на поле, а то, что на пути она могла встретить иноземцев, в страхе державших простых крестьян, как в чертогах Великого Новгорода, так и за его пределами.

Иноземцы прибыли на Русь в больших количествах не так уж давно, 1598 году, когда Борис Годунов окончательно законно пришел к власти, и призвал их к себе в помощь, да во служение. Но при этом они чувствовали и вели себя так, словно хозяева здешних мест были сами. В сущности, больших бед крестьянам не приносили, но и не упускали возможности сделать что-либо себе в угоду, даже если это противоречило здравому смыслу. Особенно иноземцам полюбилось силой брать девушек простолюдинок, если те встречались на дороге в поздний час, и без должной защиты. Нет сопровождения, значит ничья! Говорили они, и последствия не заставляли долго ждать. Поэтому девушки, дорожившие своей честью, да и жизнью, перестали ходить в вечернее время по улицам, а уж если и была особая нужда, то просили мужа, брата или отца о сопровождении.

Дарину же сопроводить было некому, поэтому она так торопилась, сильнее подгоняемая страхом.

Когда до поля оставалось совсем немного, запыхавшись от интенсивного бега, Дарина слегка притормозила, набрала полные лёгкие чистого воздуха, шумно выдохнула, подняла лицо к потемневшему небу, взглянула на проявившиеся звёзды и желтый полумесяц, выкатившийся на середину тёмно-синего полотна. Месяц тонок, но от него исходил плотный тяжелый желтовато-белый свет, падающий на землю, позволяющий различать внезапно появившийся вдоль дороги плотный клубок туманного облака странной формы.

Сбитая с толку Дарина резко остановилась, и стала пристально всматриваться вдаль. Образовавшееся на пути облако росло, быстро надвигаясь на неё. Девушка охнула, инстинктивно почувствовав возможную опасность, сердце бешено заколотилось, она попыталась сдвинуться с места, но ноги словно одеревенели, стали неподвижными, неуправляемыми.