Последние слова несчастный отец процедил сквозь зубы таким тоном, что у его собеседника мороз пробежал по коже, затем рассказчик наклонил голову и снова закрыл лицо руками. Он настолько погрузился в свои мрачные мысли, что испуганно вздрогнул, услышав мягкий голос Шварца:

— Аллах милосерден и всемогущ. Он никогда не карает людей безвинно. Может быть, ты жестоко обращался со своими невольниками, и он захотел показать тебе, сколько боли и ужаса заключает в себе слово «рабство».

Араб застонал, затем с тяжелым вздохом признался:

— Я был жесток с рабами. Многие негры умерли под моим кнутом, некоторым я отрубал руки, одному велел отрезать язык за то, что он оскорбил меня. Только после случившейся со мной беды я раскаялся и освободил всех.

— Вот видишь, я был прав. Все люди, белые и черные, — дети Господа и равны перед ним. Аллах справедливо осудил тебя, но он видел твое раскаяние и все страдания, которыми ты искупал свою вину. Я уверен, что он смилостивится над тобой и скоро позволит тебе вновь обрести сына!

— Нет, никогда, никогда этого не будет!

— Не говори так! Какое ты имеешь право сомневаться в Божьей милости? Разве твоя вера не обещает прощения раскаявшимся грешникам? Пусть не веришь в Спасителя, который умер на кресте за людей, и за тебя, конечно, в том числе, но уповай по крайней мере на то, что Аллах услышал твои жалобы и благая весть, быть может, находится уже на пути к тебе.

— Это невозможно, немыслимо, — возразил Бала Ибн, — если бы Аллах хотел мне помочь, он уже давно сделал бы это!

— Только он один знает, почему все в жизни происходит так, а не иначе. Может быть, ты никогда раньше не осознавал свою прежнюю жестокость с такой отчетливостью, как сегодня.

В течение нескольких секунд Охотник на слонов смотрел вниз перед собой, а потом с заметным трудом выговорил:

— До сих пор никто не осмеливался прямо указать мне на это, и я сам был не до конца откровенен с собой. Ты первый, кто, ничего не боясь, прямо заявил мне: «Ты согрешил перед своими рабами, и ты виновен». Я вижу перст судьбы в том, что именно чужестранец, христианин, которого я, в сущности, должен был бы презирать как гяура, открывает мне глаза на мои преступления. Я никогда не смогу исправить того, что сделал, теперь я понимаю, что не заслуживаю милости от Аллаха. И все же я чувствовал бы себя на седьмом небе от счастья, если бы мне было дозволено еще хоть раз увидеть его, даже если… если бы у него отсутствовал язык, и он, узнав меня, не смог бы сказать мне «отец»!

Искренность этих слов и страсть, звучавшая в голосе Охотника на слонов, глубоко тронули немца. С сияющими от радости глазами он положил руку охотнику на плечо и сказал:

— Вот теперь ты все понимаешь правильно, теперь Аллах наверняка услышит тебя и прекратит твои мучения. Я предчувствую, что очень скоро ты получишь долгожданное известие, и, может быть, одна из причин этого — наш теперешний разговор и то, что ты решился сегодня открыть мне свою душу.

— Ты говоришь загадками. Люди моего племени напрасно искали повсюду моего пропавшего мальчика. Потом я на протяжении пятнадцати лет скитался по всей стране, рассказывая всем и каждому о приключившемся со мной несчастье. Моя история передавалась из уст в уста, тысяча людей объединили свои усилия с моими, и даже после этого мне не мелькнул ни малейший луч надежды. И вот я встречаю тебя, европейца, который здесь совсем недавно и почти не знает нашей страны, наших народов и обычаев. Я совершенно случайно рассказываю тебе о своей беде только потому, что ты поинтересовался моим именем, и ты вдруг оказываешься именно тем посланником, через которого мне даруется благая весть? Нет, это было бы какое-то непостижимое чудо!

— В наши дни нередко происходят чудеса, хотя они и любят принимать форму самых простых и обыденных вещей. А что, если мне приходилось встречать твоего сына, если я его знаю? Это тебе тоже кажется нереальным?

— Нет, но… Этого не может, не может быть!

— Я начинаю думать, что ты — самый настоящим гяур. Ты отказываешься верить вести Аллаха только потому, что тебе принес ее христианин?

Бала Ибн бросил долгий, испытующий взгляд на одухотворенное лицо немца, его мрачные черты просветлели, глаза широко раскрылись, и голос его задрожал, когда он сказал:

— Аллах посылает смерть, но он дает также и жизнь. По твоему лицу я вижу, что ты неспроста говоришь мне все это. Может быть, ты думаешь, что знаешь что-то о моем мальчике; я уверен, что ты заблуждаешься, что это снова один из тех обманов, жертвой которых я оказывался сотни раз, но говори, говори! Тебе знаком кто-то, кто мог бы быть моим сыном?

— Да.

— Сколько лет этому человеку?

— Около восемнадцати.

— Где он находится?

— Он живет у ниам-ниам.

— Как его зовут?

— Его называют Сын Тайны, это имя ему дали потому, что о его происхождении никому ничего не известно. Сын вождя ниам-ниам — его закадычный друг. Однажды я случайно подслушал разговор этих двоих и узнал, что Сын Тайны, когда остается с глазу на глаз со своим другом, разрешает ему называть себя Мазидом.

— Боже милосердный! Но это может быть всего лишь совпадение!

— Не думаю. Разве имя Мазид является распространенным в вашей стране?

— Нет. Кроме моего сына, я не знаю никого, кого бы так звали.

— Вот именно. В первый раз в жизни я слышал это имя во время того разговора, а во второй и последний — сегодня от тебя.

— Какого цвета кожа у этого юноши?

— Он, пожалуй, немного темнее, чем ты был в юности.

— Верно, верно! У его матери кожа была темнее моей. Может быть, ты прав, может быть, именно тебе суждено принести свет в мою душу?! Но скажи же скорее главное! Ты видел его ступни?

— Да. На каждой ноге у него не хватает мизинца.

— О, Боже! — вскричал араб душераздирающим голосом. Затем он постарался взять себя в руки и продолжал уже спокойнее: — В моем сердце снова пробуждается надежда, и у меня такое чувство, будто волосы на моей голове в это мгновение стали темными, как прежде. Мне хочется кричать и плакать от счастья, но я должен сдерживаться, иначе у меня не хватит сил вынести новое разочарование. Я не имею права верить тебе на слово. Я должен оставаться хладнокровным, спокойно, как посторонний, которого все это совсем не касается, обдумать то, что ты мне сейчас сообщил. И я должен привести тебе все сомнения, которые тучами роятся сейчас в моей голове.

— Ну, разумеется! Нам обоим следует все хорошенько взвесить. И если у тебя есть сомнения, выскажи их прямо сейчас!

— Это я и собираюсь сделать. Ты сказал, что ты слышал, как мой сын разговаривал со своим другом. Но я убежден, что мой сын, если он еще жив, вообще не может говорить!

— Потому что работорговец пригрозил тебе тогда вырезать у него язык?

— Да.

— Он, конечно, сделал это с намерением усилить твои страдания. Но, может быть, разум посоветовал ему не приводить угрозу в исполнение. Немые рабы уже давно не пользуются спросом. Слуга должен быть в состоянии исполнить все поручения своего хозяина, и раба с таким серьезным физическим недостатком, как отсутствие языка, сейчас мало кто купит. Работорговец не мог не знать этого и, скорее всего, посчитал невыгодным увечить твоего сына.

— Но ведь он похитил Мазида из мести, а не ради денег. К тому же он наверняка мог опасаться, что мальчик выдаст его.

— Я, может быть, согласился бы с тобой, если бы мальчик был старше. Хотя, даже в этом случае немота его жертвы не обеспечила бы преступнику полной безопасности. Есть много способов сообщить окружающим то, что человек не может сказать устно: так, например, всякий немой может выучиться писать. Но все это не относится к твоему сыну. Мальчику, как ты сказал, не было еще и трех лет, когда его похитили. Абдурриза бен Лафиз прекрасно понимал, что достаточно будет нескольких месяцев, чтобы новая обстановка полностью вытеснила из детской души все прежние впечатления.

— Эфенди, каждое твое слово возвращает меня к жизни, хотя мне и горько сознавать, что мой сын теперь не помнит ни счастливых дней своего детства, ни родных отца с матерью!