— Эй, ты, Отец Смеха, — язвительно сказала словак, — ты, кажется, что-то воображаешь о себе на том основании, что твой дядя продавал мед? Может, он и латынь в Лейпциге выучил?

— И не только латынь, а все науки, какие только могут быть. И я научился от него всему. Только Аллах знает столько тысяч стран и деревень, сколько их держится в моей голове. А ты вообще ничего не знаешь. Ты Отец Листьев и Отец Одиннадцати Волосинок. И ты, кажется, слышал мое имя. Так как же ты смеешь называть меня Отцом Смеха?!

Оба окончательно вышли из себя и перешли на личности. И хотя Абуль-арба-уюн чувствовал себя довольно неловко, видя, что сцена становится совсем неприличной, он все же не смог сдержать улыбку: слишком уж комично выглядели оба разбушевавшихся человека. Прозвища, которые они носили, были и в самом деле очень меткими. На чудовищно рябом лице Отца Одиннадцати Волосинок гордо выделялись насчитывавшие если не одиннадцать, то уж никак не больше тридцати волосков усы, которые он поминутно поглаживал и подкручивал, стараясь придать им истинно венгерский шик.

Что же касается Отца Смеха, то по своим физическим данным он ничуть не уступал своему другу и антагонисту: Хаджи Али страдал нервным тиком, который через равные промежутки времени, а в особенности при душевных волнениях искажал его лицо страшной гримасой. При этом, в каком бы расположении духа ни находился несчастный, его физиономия приобретала столь глумливое выражение, что даже самый деликатный человек или даже черный меланхолик расхохотался бы, взглянув на нее. Впрочем, такая реакция окружающих ничуть не смущала добродушного паренька, который, казалось, был счастлив видеть вокруг себя неизменно веселые лица.

— Если даже ты и держишь в голове названия всех народов и деревень Земли, то уж наверняка ты не знаешь ни одного латинского слова! — продолжал гнуть свое словак. — Зато вот этот господин, может быть, кое-что понимает по латыни.

— Да, немного, — с улыбкой кивнул Отец Четырех Глаз.

— Где же ты ее выучил?

— В Лейпциге, как и дядя Хаджи Али.

— Но, я надеюсь, не на углу улицы возле ящика с медом?

— Нет, у моих профессоров.

— У профессоров? Значит, ты учился?

— Конечно.

— Чему же?

— Медицине.

— Так ты доктор?

— Не только. Еще в течение трех лет я был учителем в немецком медресе.

Тут малыш подпрыгнул на месте и воскликнул:

— Так ты немец?!

— Да, и если ты понимаешь по-немецки, мы можем разговаривать на этом языке.

— Конечно, я его понимаю, и притом очень хорошо. Аллах! Ра-ис эт-тибб! [45]А я еще называл тебя на «ты»! Где были мои глаза? Но не беда, это даже хорошо: впредь буду вежливее. Можно мне теперь говорить по-немецки?

— Естественно! — ответил ученый, которому было очень любопытно, как венгр, утверждавший, что в совершенстве владеет, кроме родного языка, словацким и даже латынью, и действительно свободно говоривший по-арабски, будет объясняться на немецком. — Расскажите мне, кем был твой отец.

Маленький словак с сияющим лицом ответил уже по-немецки:

— Отец моего музыка был. Делал «дилидельдум-дилидельдей».

— Ах, музыкант? На каком же инструменте он играл? — спросил доктор, с трудом сохраняя серьезное выражение лица.

— Имел дудеть кларнет: вивиива-вививива! — он поднес руки трубочкой ко рту и поразительно похоже стал подражать звуку кларнета.

— А вы тоже учились игре на этом инструменте?

— Я нет. Рот моего не подходил для этого.

— Понятно. Могу я еще узнать, как ваше настоящее имя?

— Иметь меня звать Ускар Иштван.

— В переводе на немецкий это, если я не ошибаюсь, звучит как Стефан Пудель. Здесь, в стране, где слово «пес» считается самым страшным ругательством — это весьма сомнительное имя. Я не советовал бы вам переводить его вашим спутникам.

— Ваш быть совершенно прав. Но как вы зовут, пан доктор?

— Мое имя Эмиль Шварц, и я приехал сюда, чтобы изучать фауну и флору этой страны и взять с собой отсюда как можно больше различных видов растений и животных.

— О, фауна и флора! Это было хорошо латынь! Я тоже понимать латынь. Латынь моего я иметь учить у пан Вагнер. Фауна зваться растения, а флора звать скот.

— Точнее, наоборот, — рассмеялся Шварц.

— Оборот тоже правильно, оба правильно! — ликовал венгр. — Я есть много быть в Судан. Я имел видеть вся флора и фауна. Если вы нуждаться слуга, я иметь охотно стать слугой вас очень.

— В самом деле?

— В деле, пан доктор. Я не хотеть больше торговать в Судан и не хотеть джелаби больше быть. Вы меня воспользовать очень хорошо мог. Я вам хотел помогать с латынью моего и этикетки клеить делать на препараты ваши.

— Над этим предложением, пожалуй, стоит подумать, и я…

Вдруг он осекся на полуслове, услышав вдали очень странный звук.

— Что это было? — спросил он джелаби, переходя на арабский. — Похоже на гром, но сейчас, в сухой сезон, здесь не бывает гроз.

— Нет, это не гром, — ответил словак на арабском языке, который он, к счастью, не искажал так ужасно, как немецкий.

— Но тогда что же?

— Это был аслан, царь зверей.

— Лев? Значит, они все-таки здесь водятся?

— Выходит, что так. По крайней мере, один из них идет сюда на свет нашего костра.

— Так рано? Я считал, что лев покидает свое логово не раньше полуночи.

— Если он голоден, то может выйти и раньше.

Их разговор был прерван шейхом, который подбежал к их костру и испуганно зашептал:

— Ради Аллаха, не говорите так громко, а то он услышит и придет! Тогда мы все пропали. Слышите?

Снова раздался тот же звук, похожий на грохот колес тяжелого автомобиля, который переезжает деревянный мост. Верблюды задрожали, а ослы испуганно сбились в кучу.

— Итак, это лев, — сказал Шварц, ни к кому не обращаясь. — Как давно мне хотелось услышать его голос.

— О, сейчас он рычит еще далеко не в полную силу, — сказал словак, — он голоден и недоволен, но это пока еще только легкое ворчание.

— Тебе уже приходилось слышать льва? — теперь чужестранец снова называл своего собеседника на «ты», следуя правилам арабской грамматики.

— Не только не раз слышал, но и видел.

— И он на тебя не нападал?

— Ни разу. Большинство этих животных трусливы, среди них мало настоящих, отважных и гордых зверей. Трусливые львы подкрадываются тайком и похищают свою жертву так тихо, что ее отсутствие нередко замечают только утром. Но смелый лев появляется из своего логова с громким рычанием. Он открыто заявляет всей округе, что голоден и собирается выйти на охоту. К месту, которое он выбрал для нападения, лев приближается очень медленно и при этом время от времени подает голос, чтобы враги могли точно высчитать время его появления. Даже серьезная опасность не помешает льву, который так себя ведет, напасть на добычу.

— Насколько я понимаю, сейчас мы имеем дело именно с таким зверем?

— Да. Когда он в следующий раз зарычит, мы сможем услышать, к нам или в другое место он направляется.

Тут в третий раз прозвучал голос хищника, нечто среднее между рычанием и воем. Все явственно услышали, что он подошел совсем близко. Хомры столпились вокруг второго костра, стуча зубами от страха.

— Он идет сюда, прямо к нам, — прошептал шейх срывающимся голосом.

— Стало быть, ты был не прав, когда утверждал, что около этого источника нет больше львов, — отвечал Шварц.

— Откуда я мог знать, что один все же найдется? Еще несколько дней назад никакого льва здесь не было. Мы не заметили его следов, потому что пришли, когда уже стемнело. Должно быть, Бир — его водопой, так как отсюда до самой реки нет другой воды.

— И ты думаешь, что он временно поселился прямо на открытой равнине?

— О, нет, господин. В трех четвертях часу пути отсюда есть пещера в скалах. Ее-то лев и присмотрел себе в качестве логова, потому что его голос раздавался именно из того района. Мне доводилось встречаться уже со многими львами, и я знаю их привычки. Этот приближается очень медленно, так как огонь отпугивает его, но через полчаса он будет уже около нашего лагеря.