— А я не сразу вас узнал, Морозов, — ответил голос президента Международной федерации космонавтики. — Даже подумал, что ошибся номером и попал к какому-то мулату. Где это вы так загорели?

— Я в отпуске, дорогой Томас. Я загораю, насколько позволяет солнце Аландских островов, и не думаю ни о каких делах… Да, понимаю, но я еще на сессии ответил вам совершенно ясно. Нет, не переменил… Знаю и понимаю всю важность, но… Я назвал вам нескольких превосходных пилотов, которых можно рекомендовать… Нет, Коннэли, нет. Окончательно. До свиданья.

Выключившись, Морозов несколько секунд смотрел на погасший экран, потом положил видеофон на место.

— Насколько я понимаю аглицкое наречие, ты отказался от участия в Третьей Плутоновой? — спросил Буров.

— Да, отказался. В конце концов, мне за сорок. Есть пилоты помоложе и получше, чем я.

— Безусловно. Правда, у них нет твоего опыта, но… В общем, это твое дело, Алеша.

— Вот именно. Так о чем мы… о технических возможностях? У меня нет никаких сомнений, Илья, что мы овладеем тау-энергией. Даже если Плутон окажется абсолютно недоступным и мы ничего не сумеем там узнать, — все равно мы научимся аккумулировать и трансформировать тау-энергию.

— Да и я не сомневаюсь. Когда-нибудь научимся. Но, пока не поздно, надо хорошенько подумать о последствиях.

— Что ты имеешь в виду?

— То, о чем не очень-то задумывались предки: нарушение кругооборота природы, рост энтропии… Они создали паровую машину, но не предвидели, не могли предвидеть, что это повлечет за собой истребление лесов. Двигатель внутреннего сгорания был отличным изобретением, но — мы до сих пор не можем очистить атмосферу…

— Погоди, — прервал его Морозов. — Не такими уж бездумными были предки. В прошлом веке многое понимали и о многом задумывались. Но они не могли позволить себе передышки, их подхлестывала гонка вооружений.

— Верно. А нас захлестывает практицизм. Извечно свойственная человеку нетерпячка. Давай скорей, гони, а там видно будет.

— Мне всегда казалось, что ты — один из главных погоняльщиков.

— Чепуха, — сделал Буров отстраняющий жест. — Видишь ли, я не уверен, что тау-энергия нужна уже сейчас. Мы к этому не готовы.

— Ну, само собой, для ее трансформирования придется создать…

— Я не об этом, Алеша. Мы не готовы теоретически. Я спрашиваю: нужно ли затевать грандиозное техническое перевооружение, приспосабливать всю машинную цивилизацию к тау-энергии, если она дает возможность непосредственной жизнедеятельности?

Морозов сел на койке и уставился на друга. Сухощавое, тронутое вокруг прищуренных глаз морщинами лицо Бурова было спокойно.

— Ты хочешь сказать… ты хочешь, чтобы мы заряжались от энергоблоков?

— А в чем дело? Биофорные свойства тау-энергии доказаны. Разумнее и экономичнее заняться приспособлением человеческого организма к новому типу жизнедеятельности, чем перестраивать гигантскую махину техносферы.

— Послушай, Илья, одно дело, когда ты выступаешь по телевидению и смущаешь юные умы, а другое…

— Не смущаю, а побуждаю к мышлению! Почему я должен, как корова, жевать и глотать? И тратить драгоценные часы, чуть ли не половину жизни, на сон? Да я хоть сейчас готов поменять свой дурацкий кишечник на компактный тау-преобразователь.

— Ну нет! Я не хочу тереться контактной пряжкой о зарядовый блок. Хочу испытывать удовольствие от еды и отдыха. Хочу остаться человеком.

— Удовольствие от еды! — с иронией повторил Буров. — Сколько в тебе пещерного, Алешка… Мой человек не похож на твоего. Твой — разновидность животного.

— А твой? Сплошной мыслительный аппарат, так, что ли? Еда, сон — ничего этого не надо, размышляй да складывай в кучу продукты мышления. Веселенькое будущее, черт побери, ты приуготовил человечеству!

— Что ты вдруг раскипятился? Вот ведь заикнись кому-нибудь, что можно без еды! Успокойся, никто не отнимает у тебя жареного барашка.

— Ты теоретик, Илья, сугубый теоретик. Ты не видел Плутона…

— То есть как это не видел?

— Фильм — не то. Одно дело — смотреть в уютном зале, сидя в покойном кресле, а другое… Нет, надо там быть, чтобы тебя проняло. Этот беспрерывный однообразный труд, сегодня и завтра, и вечно — одно и то же, одно и то же. Эта понурая очередь, подходи заряжайся, если выполнил норму… Знаю, ты скажешь: там иной тип цивилизации, у нас все пойдет по-другому, мы только освободимся от забот о пропитании. Но можно ли назвать свободой постоянную зависимость от тау-станции? Мы и без того зависимы — шагу не можем ступить без аппарата, прибора, машины. И к этому ты хочешь добавить новое божество, этакого Будду с контактной пряжкой, да что там Будду — Молоха!

— Молох, к твоему сведению, уже существует — это Машина. С большой буквы. Сам ведь говоришь, что без нее ни шагу, верно? Теперь проделай экстраполяцию. Нетрудно сообразить, что через несколько поколений человек сольется с машиной. Это будет кентавр пострашнее тех, что в греческих сказках. Ему не придется смотреть на указатель горючего — он будет ощущать его нехватку как голод. Единственной эмоцией станет быстрая езда. Беспощадный кентавр, мчащийся во весь дух…

— Перестань! Твоя экстраполяция порочна, потому что… потому что…

— Не трудись. Я знаю наперечет все возражения.

— Да потому хотя бы, что существует разум… — И, помолчав, Морозов продолжал уже спокойнее: — Обзови меня консерватором или как-нибудь похлеще, ты ведь это умеешь, но я решительно против искусственных конструкций.

— Ясно, ясно. Сейчас ты произнесешь пылкую речь о сохранении вечного и нетленного канона красоты. — Буров вздохнул. — Ах, прекрасная мечта о сверхцивилизации, никогда ты не сбудешься… Кто сказал, что Галактике суждено стать в будущем не стихийным скоплением звезд, планет и газов, а тончайше организованной материей, управляемой творческим Разумом? Какое там! Мы боимся малейших перемен… Вот — Заостровцев. Верно было сказано когда-то, что будущее отбрасывает свои тени, такая тень пала на Заостровцева — и что же он? Испугался на всю жизнь, спрятался за Тониной юбкой. Скорее укрыться в спасительное болото шаблона…

— Но согласись, Илья, что круто переделывать биологическую природу человека — чрезвычайно опасно. Дело ведь не только в наращивании мускулов или, скажем, приспособлении к метановой атмосфере — есть еще и такая тонкая, чувствительная к переменам вещь, как психика. Можешь ты поручиться, что…

— Могли поручиться изобретатели автомобиля, что ни один пешеход никогда не попадет под колеса? Я не предлагаю форсированных рывков, которых могла, бы не выдержать психика. Я за тщательную продуманность каждого шага. Но надо же и начинать шагать. Надо подтолкнуть медлительную телегу эволюции. Для человека не характерна адаптация к одной только узкой экологической нише. Верхние и нижние ограничители температур и давлений могут быть постепенно раздвинуты, повышение энергетического уровня усилит независимость от внешней среды… Алеша, я не раз говорил и писал обо всем этом, не стану повторять. Надоело.

— Мне трудно с тобой спорить, я хуже подготовлен. Но вот что скажу, Илья. Одно дело, когда Лавровский ищет методику выявления скрытых возможностей мозга, того, что дремлет в подкорке, — это поиск естественный… ищем то, что спрятано у нас же… Но другое — твоя идея о приспособлении человека к жизни вне Земли. Допустим, он впишется в чужую среду, — но сможет ли жить на Земле этот твой homo extraterra?

— Homo universalis! Таким я его вижу. Пойми, немыслимо космическое будущее человечества без сознательной нацеленности на универсализацию… Я умолкаю, Алеша. Чего-то я устал. Сколько можно ходить в максималистах?.. Нам бы со Свеном довести до конца работу с дыханием водой, а потом…

Буров не договорил. Вытянулся на койке, закинув руки за голову, и закрыл глаза.

— Что потом? — спросил Морозов.

— Не знаю.

Дождь все барабанил по палатке. Морозов оглянулся на Витьку и встретил его пристальный взгляд.

«Навострил уши, — подумал он. — Напрасно мы при нем…»