"Что произошло? — задается тревожным вопросом Бен Бова. — Каи сумела фантастика опередить все другие киножанры? Что заставляет вполне нормальных людей тратить 4–5 долларов, чтобы в шестой раз пойти на один и тот же фильм?
Психологи и социологи по-всякому сейчас выкручивают свои заумные теории, пытаясь объяснить этот "феномен фантастики". И отвечают: "Назовите это страхом перед будущим, техническим прогнозом или еще как-то, но американцы сейчас все чаще задумываются о завтра. Мы демонстрируем против сверхзвуковых самолетов, атомных электростанций и генетических экспериментов, опасаясь, что они могут принести много вреда в будущем. А оно и предстает перед нами в фантастических фильмах, или по крайней мере мы видим, каким оно может быть в разных вариантах.
Бегство от реальности? Да, но, как говорит Айзек Азимов, фантастика — это "бегство в реальность". В период "великой депрессии" публика валом валила на комедии, а сейчас, когда Америка тоже переживает кризис, мы смотрим фильмы, которые говорят, что жить — значит постоянно меняться, что завтра будет совершенно непохоже на сегодня".
Жаль, что под конец американскому фантасту изменяет принципиальность. Несмотря на волнующие панорамные кадры, на красочную экзотику иных миров и многообразную причудливость иных форм жизни, будущее рисуется как унаследованное без каких бы то ни было социальных катаклизмов настоящее. Разумеется, в его наиболее желательном для Запада варианте.
Захватывающая зрелищность, глобальные страсти, невиданная совершенная техника и открытый конфликт между злом и добром ("плохие парни" Клинтоны и "хорошие парни" "Энтерпрайза") — все это призвано лишь для того, чтобы утвердить навечно идеалы истэблишмента.
Словно надмирное распятие Сальвадора Дали, повисшее в галактической бездне.
Ганс Блюменберг в своем обзоре новинок научной фантастики, опубликованном в еженедельнике «Цайт», замечает по поводу "Звездных войн":
"Чем же объясняется успех в 1977 году фильма, который сделан совершенно в духе тридцатых годов и в традиции многосерийных приключений Флэша Гордона и Бака Роджерса? Кажется, будто "Война звезд" отражает тягу Америки Джимми Картера к упорядоченным, ясным отношениям, к почти религиозной идиллии (курсив мой. — Е. П.), простая мораль которой перенесена в космическое пространство, где мелкие жизненные заботы не отвлекают от мыслей о будущем".
"Десятилетие, в котором начались космические полеты, — пишет западногерманский журнал «Шпигель», — и впервые человеку было пересажено чужое сердце, в котором был разгадан механизм человеческой наследственности и была установлена армия электронно-вычислительных рабов, все же не было таким уж золотым, если к его концу самая могущественная индустриальная страна земного шара сотрясается до основания от волнений и насилия; миллионы юношей и девушек участвуют в акциях протеста или пытаются "забыться в снах, навеваемых гашишем и марихуаной". Весьма симптоматичное признание. Оно подводит своеобразный итог несбывшимся надеждам и крикливым предсказаниям лжепровозвестников о грядущей эре технотронного просперити. В отличие от промышленных переворотов прошлого нынешняя научно-техническая революция предстала в неразрывном единстве с коренными социальными преобразованиями, круто изменившими облик нашего мира. Наивные чаяния, что научно-технический прогресс, подобно чудодейственному компасу, проведет старый добрый корабль капитализма через все рифы и мели, развеялись. Успехи программы «Аполло» не отразились на войне в Индокитае, синтез первого гена не снял проблему бедности, электронные вычислительные машины третьего поколения не уберегли валютную систему капиталистического мира от потрясений. Одним словом, победы науки и торжество техники не излечили социальные язвы. Скорее напротив, еще сильнее растравили их. На фоне блистательных побед человеческого разума яснее и обнаженнее предстали противоречия между трудом и капиталом. Недаром журналист Р. Винтер назвал свою нашумевшую книгу о современной американской действительности "Кошмары Америки".
Именно эти кошмары среди бела дня, именно эти трагические коллизии повседневности заставили многих западных футурологов пересмотреть свои прогнозы, отбросить ставшие традиционными представления о "неограниченном прогрессе", "научно-техническом чуде" и даже о "безбрежной свободе личности".
Так, Герман Кан приходит к тому, что одна лишь усложненность высокоорганизованного общества 2000 года потребует радикальных качественных перемен. В частности, они выразятся в том, что личная свобода будет ограничена все более жесткими рамками. Благо прогресс техники дает правительству для этого весьма широкие возможности. Ведь уже сейчас электроника практически свела на нет частную жизнь. «Радиомаслина» в коктейле, «стрелка-передатчик», бесшумно впившаяся в оконную раму, ЭВМ, подслушивающие телефонные разговоры, на Западе все это уже давно перестало быть атрибутами антиутопий.
В остром романе Альфреда Бестера "Уничтоженный человек" действуют люди, наделенные экстрасенсорным восприятием, способные «прощупать» человеческое сознание, память, смутные потаенные желания и инстинкты. Это, несомненно, фантастический элемент. Но даже он не делает окружающее героя романа Рича общество более открытым, чем, скажем, напичканный электроникой Лондон или Лос-Анджелес. При этом нужно учесть и наложенное автором на своих «щупачей» ограничение-профессиональную тайну. Такого ограничения нет ни у тайной полиции, ни у частных сыскных агентов, ни у адептов промышленного шпионажа. Напротив, их профессиональный долг как раз предписывает разглашение чужих тайн. Причем разглашение особого рода, для узкого круга посвященных и заинтересованных лиц. Впрочем, далее мы специально коснемся и профессиональной этики «щупачей». Покажем, насколько наивны были надежды автора на эффективность подобных ограничений.
Мысль о том, что искусство вообще является зеркалом общества, а фантастика может быть уподоблена зеркалу параболическому, вряд ли поразит чье-то воображение. Уже по самой своей природе фантастике свойственно гиперболизировать реальность, собирать ее отраженный свет в яркий фокус своей преднамеренной кривизны. И в этом смысле современная англо-американская фантастика излучает направленный поток напряженности и страха. Страх, страх разлит в обществе, в один голос говорят нам романы, киноленты и телепередачи, как бы перефразируя апокалипсическое название картины Эдварда Мунка "Крик, крик разлит в природе". Источников для страха более чем достаточно. Здесь и неуверенность в завтрашнем дне, и неудержимая инфляция, и безработица, и волнения в негритянских кварталах, и рост преступности.
Видимо, сюда же следует добавить еще и будущее, перечеркнутое по милости реакционных футурологов черным карандашом. В самом деле, если еще каких-нибудь десять лет назад мессии постиндустриализма слагали панегирик научному прогрессу, то теперь им чудится в машинном гуле цоканье копыт "Коня Бледного". Что провидят они в грядущем? Прежде всего, технологический конвейер, с которого «сходят» младенцы, чьи гены несут искусственно запрограммированную информацию: пол, характер, внешность, интеллектуальный уровень. С одной ленты в руки счастливых (?) родителей (?) поступают будущие «сверхлюди», призванные управлять, возглавлять, пролагать пути, с другой — «недочеловеки», способные лишь для решения «ограниченных» задач. И это, увы, не фантастика, не пересказ модного экзерсиса в жанре "романа-предупреждения". Так пишет в своей книге "Шок будущего" известный социолог О. Тоффлер. Любопытно, что в отличие от троянской Кассандры некоторые футурологи приветствуют грядущий ужас. Они не жалеют красок, расписывая неизбежное сращение человека с машиной. И какое сращение! Рисующиеся их воображению «киборги» лишь в принципе напоминают симбиоз машины и мозга, о котором писали Станислав Лем и Артур Кларк. Подавляющему большинству «недочеловеков» с конвейера младенцев уготовлена незавидная участь стать слепыми, легко заменяемыми придатками постиндустриальной сверхкибернетики.
