— Мне кажется, тебе я могу это сказать.

— Почему?

— Ты же бедная, да? Но оказалась здесь. Тебе тоже хочется власти.

— Я хочу только поступить в университет и выбраться отсюда, — возразила я, но про себя подумала, что, может, она и права. Я могла бы научиться мечтать обо всем, что она расписала. Могла бы нацелиться на власть.

— Думаю, мы с тобой подружимся, — сказала Мэдисон. — Надеюсь на это, по крайней мере.

— Боже, — ответила я, стараясь сдержать конвульсии. — Я тоже на это надеюсь.

И мы действительно, можно сказать, подружились. Ей приходилось прятать свои странности, потому что никому не нравится, когда красивые люди ведут себя не так, как положено, опускаются до уродства. А мне приходилось прятать свои странности, потому что большинство уже и так подозревало меня в излишней странности, как ученицу на стипендии. Через несколько дней после начала занятий ко мне подошла другая стипендиатка, из соседнего города, и сказала без толики злобы: «Пожалуйста, не заговаривай со мной, пока мы тут учимся», и я немедленно согласилась. Это было к лучшему.

Суть в том, что на публике нам приходилось вести себя достойно, так что было очень приятно иметь возможность прийти в наше гнездышко, вырезать из журналов фотографии Бо и Люка Дюков^[2] и тереться о них всем телом. Я с удовольствием слушала, как Мэдисон рассказывает о том, что мечтает стать адвокатом и отправить самого ужасного в мире человека на электрический стул. Сама же призналась ей, что хочу вырасти человеком, который сможет каждое утро на завтрак съедать батончик «Милки Уэй». Она ответила, что это лучше, чем стать президентом Соединенных Штатов, чего немножко хотела сама Мэдисон.

Еще мы стали первыми девятиклассницами за долгие годы, которых взяли в баскетбольную команду. Команда была неплохая, выиграла несколько соревнований штата. Баскетбол и бег по пересеченной местности соответствовали духу «Железных гор»; я подозревала, что большинство девочек хотели так разнообразить свои заявки на поступление в университет, но были и такие, как я, кому просто хотелось наподдать тем, кто послабее. Я была разыгрывающим, а Мэдисон, такая невероятно высокая, мощным форвардом. Мы много времени проводили в спортзале вдвоем, бегали спринты через всю площадку, тренировали подачи не ведущей рукой. Я всегда играла хорошо, но в команде с Мэдисон стала еще лучше. Она дарила мне какое-то экстрасенсорное зрение; она была такая красивая, что я легко находила ее на площадке, даже не глядя. Мы были как Мэджик и Карим^[3], Бонни и Клайд. Мы сказали тренеру, что нам нужны высокие черные кроссовки, но он не разрешил. «Господи, девчонки, ведете себя так, будто вы легенды Нью-Йоркских площадок, — сказал он. — Просто играйте по правилам и не теряйте мяч».

Время от времени Мэдисон оставляла меня одну, но я не принимала это на свой счет. Думаю, если бы я была другим человеком — и я сейчас не про достаток, — то могла бы к ней присоединиться, но меня это не интересовало. Она обедала в компании других красоток. Иногда они сбегали с уроков и торчали в баре возле университета искусств, где за ними увивались парни. Иногда покупали кокаин у какого-то жутко мутного парня по кличке Панда. Мэдисон заявлялась в нашу комнату в три утра, каким-то образом проскользнув мимо дежурных по общежитию, которые с нас глаз не спускали, и садилась на пол с огромной бутылкой воды.

— Господи, как же бесит, что я такая предсказуемая, — говорила она.

— Вроде тебе здорово, — врала я.

— Типа того, — отвечала она, светя расширенными зрачками. — Но это пройдет.

Программа «Железных гор» оказалась посложнее той, что была в школе в долине, но я училась без труда и оставалась круглой отличницей. Мэдисон тоже. Я выиграла стихотворный конкурс с опусом о своем бедном детстве. Это мне посоветовала Мэдисон после того, как я показала ей первый вариант — про тюльпан.

— Пользуйся этим, — сказала она, под «этим», видимо, подразумевая мое несчастливое детство, — так ты многого добьешься.

Думаю, я поняла, что она хотела сказать. И я процветала там, в «Железных горах». Я смогла туда выбраться. Иногда мы с Мэдисон спали вместе в моей узкой кровати, переплетаясь друг с другом. У меня началась прекрасная жизнь, и я чувствовала, что именно здесь мне и место. С этой позиции было легко признать, в какой дыре я выросла.

А потом одна из красивых подружек Мэдисон — наименее красивая из всей этой компашки, если выразиться грубо, — обиделась на одну шутку Мэдисон, когда та на мгновение выпустила свои странности за пределы нашей комнаты. И эта подружка настучала дежурному по общежитию, что у Мэдисон в ящике стола лежит пакет кокаина. Дежурный проверил — и нашел пакет. «Железная гора» была школой для богачей и существовала на средства богачей, и, когда мы болтали ночью, лежа в моей кровати, Мэдисон призналась, что на это и рассчитывает, надеясь, что школа обойдется с ней не слишком строго. Но я не была богата и знала, что иногда в таких местах наказывают кого-то в назидание, чтобы завоевать доверие остальных богачей. Подходил конец учебного года, до экзаменов оставалась всего пара недель, и директор школы, уже не британец, а южанка мисс Липтон с прической, напоминающей белую ракушку, одетая в алый брючный костюм, пригласила Мэдисон и ее родителей к себе в кабинет, выслав письмо на официальном бланке. Мисс Липтон всех называла «доченьками», но замужем не была никогда.

Отец Мэдисон приехал накануне; ее мать не смогла, «совершенно раздавленная разочарованием», как сообщил дочери по телефону мистер Биллингс. Он захотел отвести нас с Мэдисон в ресторан, вроде как на прощание, хотя это и показалось мне странным. Мистер Биллингс подобрал нас на новеньком, прямиком с конвейера, «ягуаре». Отец моей подруги оказался старше, чем я ожидала, и был похож на Энди Гриффита — так же подмигивал мне, как будто мы давно знакомы.

— Привет, девчонки, — поздоровался он, открывая дверь машины.

Мэдисон только пробурчала что-то и залезла внутрь. Мистер Биллингс поцеловал мне руку.

— Мэдисон столько о вас рассказывала, мисс Лилиан.

— Ясно, — сказала я. Мне было не по себе со взрослыми. Я думала: что, если он хочет со мной переспать?

Мы подъехали к стейкхаузу, где для нас был зарезервирован столик, — как сказал мистер Биллингс, столик на четверых. И тут я увидела свою маму, одетую, по ее меркам, для выхода в свет, но недостаточно подобающе для такого ресторана. Она посмотрела на меня так, будто хотела спросить: «Что за хрень ты натворила?», но потом быстро улыбнулась мистеру Биллингсу, который представился и поцеловал ей руку, что ну просто неслыханно впечатлило мою мать.

— Что-нибудь выпить, мэм? — спросил он.

Мама заказала джин-тоник. Сам мистер Биллингс попросил бурбон, чистый бурбон. Было такое ощущение, будто мы в одно мгновение превратились в какую-то странную семью. Я все поглядывала на Мэдисон, пытаясь понять, в таком же она в ужасе, как и я, но она на меня даже не смотрела, только пробегала глазами меню, снова и снова.

— Я очень рад, что вы смогли сегодня присоединиться к нам с Мэдисон, — сказал мистер Биллингс после того, как мы сделали заказ. Мама выбрала филе, которое стоило двадцать пять долларов, а я — фетуччини с курицей — самое дешевое, что было в меню. Сколько я ни пыталась потом вспомнить, то, что выбрали Мэдисон и ее отец, стерлось из моей памяти начисто.

— Спасибо за приглашение, — ответила мама. Ее жизнь была тяжелой, но в школе она была чирлидершей и королевой красоты и оставалась красоткой до сих пор — правда, мне ее красота не передалась, — и я вполне могла себе представить, что при таком раскладе ей вполне удастся соблазнить на ночь мистера Биллингса.

— Боюсь, мы собрались тут по не очень счастливому поводу, — сказал он, глядя на дочь, которая теперь уставилась в скатерть. — К сожалению, Мэдисон угодила в неприятности, она у нас очень своенравна. У меня пятеро детей, но Мэдисон младшая, и с ней больше трудностей, чем с остальными четырьмя, вместе взятыми.