Вика посмотрела в зеркало. Выглядела она неважно. Бледность имела какой-то землистый оттенок, под глазами выступили прожилки синяков.

«Ну что, дружочек, ты стала наркоманкой, да? — сказала себе Вика. — Ты стала наркоманкой, и это признаки самой настоящей ломки». Она все еще продолжала смотреть в зеркало, а целый поток крупных слез уже скатывался по ее щекам.

Ей было плохо, очень плохо. Она подумала, что все, все в этой жизни бесполезно, они уничтожили ее, превратили в тряпку, в больное послушное животное, готовое на все ради пары продолговатых капсул нарозина.

Она плакала беззвучно, а если звуки иногда и вырывались, они были похожи на поскуливание.

«Мои бедные, мои маленькие… Кто теперь позаботится о вас?» Как она могла? Как она позволила так с собой поступить?! И мысль о нарозине выглядела спасением. Чудесный, самый желанный на свете горьковатый вкус, который положит предел ее мучениям, ее страхам и приглушит разрывающий ее мозг и ее сердце вопрос: «Что теперь будет с моими детьми?!»

Это оказалось лишь началом.

К вечеру она лежала в своей постели, дрожа в ознобе и обливаясь потом одновременно. Ее пульс ослаб, и иногда ей казалось, что сердце просто остановилось на время, а потом нехотя продолжало свою работу. Ее тело все пропиталось запахом болезни. Боль, которая, казалось, уже давно растворилась в тумане, теперь снова навестила ее, и в довершение ко всему началось расстройство желудка.

А потом пришла самая страшная ночь в ее жизни. Она окунулась в бред, в фантомы темной половины ее сознания, в свой маленький ад, в котором горела неоновая мечта, слово «Нарозин», словно рекламная вывеска из светящихся букв. И голоса, беседующие о нарозине, о чудесном, вкусном, любимом нарозине, который можно купить, хоть целый килограмм, словно конфетки-драже, и горстями отправлять в рот… Кто-то так и делал, у него были крылья, липкие крылья огромной летучей мыши. Эти крылья бились во тьме над ее лицом.

Вика не знала ничего о том, что выпал последний снег. В маленьком аду свои радости, в нем живет своя настоящая мечта.

Она кричала ночью. Кричала и плакала. Кричала истерично, грубо, некрасиво. И молила о нарозине. Хотя бы об одной таблеточке. Несколько раз ей казалось, что она сейчас умрет.

— Пожалуйста, хоть одну таблеточку, — унизительно взывала она.

Алла появилась только утром.

— Сейчас ты получишь свое лекарство, — произнесла медсестра Алла будничным тоном.

— Пожалуйста, — прошептала Вика. Она была опустошена, раздавлена. Вся ее постель насквозь пропиталась липким потом.

— Надеюсь, тебе все понятно, ты сделала необходимые выводы?

— Да.

— И мы впредь избежим подобных недоразумений?

— Избежим наверняка. Мне бы таблеточку…

— Ты знаешь, что от тебя требуется? Тебе здесь не курорт.

— Боже мой, конечно…

— И ты понимаешь, что тебе нужно по-настоящему? Насколько ты зависишь от собственного благоразумия?

— Я завишу… пожалуйста.

Алла извлекла упаковку нарозина, выложила на блюдечко две продолговатые капсулы, потом, подумав, добавила еще одну. Вика жадно следила за ее руками. Алла помедлила, затем не спеша налила в стакан воды.

— У меня были неприятности по твоей вине. — В широко расставленных глазах Аллы снова появилось выражение капризности. — Я больше не хочу никаких неприятностей.

— Не будет, не будет неприятностей. — Вика попыталась заискивающе улыбнуться.

— Конечно, не будет, — произнесла Алла.

Три таблетки нарозина, удивительно яркие, с шероховатой поверхностью, лежали сейчас на блюдце. Вика быстро протянула руку, что немедленно отозвалось импульсом боли, но Алла ловко отступила на шаг, блюдце накренилось, таблетки перекатились к грани.

— Пожалуйста, — прошептала Вика.

— Я ведь могу сейчас просто уйти, — сообщила Алла, — ты этого хочешь?

— Нет, я умоляю вас, простите.

Алла поиграла блюдцем, таблетки перекатывались по нему.

— Ты будешь послушной?

— Конечно. Умоляю.

— Ты сделаешь все, что требуется?

О Господи, конечно! Она сделает все, что от нее требуют, кто может сомневаться… Разве можно перечить этому звуку, который издают таблетки, перекатывающиеся по блюдцу? Разве можно перечить маске из белых трепещущих простыней, туману, спасительному, милосердному туману? Разве можно перечить божеству из темной расщелины?

— Я… сделаю… Мне бы…

— Ты имеешь в виду, что нам стоит забыть о недоразумении?

— Я все поняла. Все сделаю. Буду благоразум… Пожалуйста.

— Не знаю, верю ли я тебе, — задумчиво произнесла Алла.

— Пожалуйста… больно!

— Ты, наверное, хочешь, чтобы я тебе поверила?

— Очень хочу, — произнесла она и вдруг заплакала, — умоляю, очень хочу… Пожалуйста. Дайте мне…

Таблетки нарозина снова перекатились по блюдцу.

— Пожалуй, я верю тебе, — сказала Алла, — теперь — да. Верю!

Ну-ну-ну, ты ведь сама виновата, — добавила она смягчаясь.

— Сама, — рыдая в голос, послушно согласилась Вика.

— Хорошо. — И Алла улыбнулась ей… ласково. Быстро протянула блюдце, Вика ухватила сразу три таблетки, ее пальцы тряслись, она затолкала таблетки в рот. Алла поднесла ей стакан, наполненный до краев, Вика расплескала воду, стакан несколько раз ударился о зубы. Но горький вкус уже умиротворением растекался по организму. Еще совсем слабым, таблетки еще не начали действовать.

Но они были внутри.

Вика откинулась к спинке кровати.

— Видишь, мы ведь можем ладить, — сказала Алла.

— Спасибо вам, — произнесла Вика. Она смотрела на Аллу с благодарностью. Самой настоящей благодарностью. И видимо, выражение ее глаз не переменилось, когда она вдруг подумала: «А ведь я убью тебя. Понимаешь — убью.

Если выберусь отсюда».

Ровно через неделю, когда она уже окрепла настолько, что могла самостоятельно себя обслуживать, Вика совершила, наверное, самый важный и самый страшный поступок за все время, что находилась здесь, в охотничьем домике. Она добровольно вернулась в свой маленький ад. Она вернулась в ад наркотической ломки.

Все оказалось намного проще, чем она предполагала. Она проявила благоразумие, и в режиме «кнут и пряник» нажали на кнопку «пряник». Она составила длинный список того, что ей надо: вещи, которыми она привыкла пользоваться, продукты, к которым она также привыкла, даже виски «Jameson» и много-много банок кока-колы. Именно банок. Список был немедленно исполнен.

Видимо, создание иллюзии комфортной клетки также входило компонентой в режим «кнут и пряник». Но главное — ей привезли ее вещи, вещи, пахнущие домом. Ее одежду и тапочки, она не забыла свою любимую кружку и фотографии, ее полотенца и косметичку. Странно, но ей показалось, что привычные вещи обладают свойством отвоевывать часть чужого пространства, хотя некоторые из них именно для этого и предназначались.

Передавая ей большую косметичку Gucci, Гринев выкладывал на стол ее содержимое. Тени для глаз, Margaret Astor, косметика Givenchy, помады, пудры, тональные кремы, маленькие часики «Радо» и небольшой замшевый чехольчик красивой выделки и с ручным рисунком, возможно, старинной работы, хотя сейчас тоже такое делают, не отличишь. Гринев бросил чехольчик на стол. Вика не обратила на него никакого внимания, переключившись на лак для ногтей Arancil.

Гринев вскрыл чехольчик, в нем оказалась склянка с мутноватой жидкостью. Вика вся внутренне напряглась.

— А это что? А? — произнес Гринев.

Вика бросила на него равнодушный взгляд.

— Кайф, что ли, какой-то? — Гринев вернул склянку в чехольчик. — Ф-ф-ф, — он поморщился.

Вика вздохнула с легкой укоризной:

— Вот вам это надо? Это — женское. Хотите — понюхайте.

И она отвернулась и принялась надевать на руку часики на кожаном ремешке. Подняла руку и изящно выгнула ее. Осталась довольна.

Гринев положил замшевый чехольчик к остальному содержимому косметички, и тема оказалась исчерпанной.