Но сейчас ему предстояло решить, как быть с Лютым, поэтому он снова выстраивал карточный домик.

Кстати, это умение ему тоже досталось в наследство от Мустафы. Иногда Монголец думал, что он стал тем, кем стал, только благодаря своему Учителю.

Несмотря на печальную развязку с мордобоем, Монголец все-таки некоторым странным образом уважал Мустафу. Позже он придумал, что тот последний день с Мустафой также был запрограммирован. Просто Учитель дал ему еще один, последний свой урок.

Может быть, так оно и было.

А может быть, хорошо, если умеешь всему находить правильные объяснения. Надо было брать две карты и наклонять их друг к другу, чтобы получилась буква "Л". Рядышком Монголец ставил еще одну букву "Л". А сверху, между двумя остриями, клал горизонтальную карту. Вот из таких ажурных кирпичиков Монголец и строил свои потрясающе красивые карточные замки. Когда строительная судьба была к нему милостива, дома вырастали большими, в несколько уровней, и, если смотреть на них долго, могла закружиться голова, словно смотришь внутрь играющего гранями роскошного хрустального бокала. Или на какой-то огромный диковинный алмаз, хрупкий и могущественный, как и сам строитель. Иногда было достаточно легкого дуновения ветерка, и все сооружение рушилось, но Монголец никогда не нервничал и начинал свою работу снова. Иногда достаточно было хлопнуть дверью или, присаживаясь напротив Монгольца, случайно толкнуть коленом стол. Бывало, что здание, вздрогнув, все же возвращалось в равновесие и устаивало. А иногда рушилось вообще без всякой видимой причины.

Как-то Роберт Манукян, усмехнувшись, спросил:

— И не надоест тебе, ара?

Миша лишь бережно приладил еще одну карту и любовно посмотрел на свою работу. Он не отрывал взгляда от карточного дома, когда сказал:

— Знаешь, Роберт, вот так всю жизнь строишь чего-то, строишь… А потом твоя любящая жена просто откроет дверь — спросить, не нужно ли тебе чего, и все рушится. Или какой-нибудь мудак с умным видом и кучей расчетов на бумаге усядется напротив тебя и толкнет стол… Но это все туфта. Потому что самое обидное, когда все рушится вообще без всякой причины.

Роберт выслушал эту сентенцию с должным вниманием, потом сказал:

— Так не бывает.

— Что не бывает?

— Без причины не бывает. Просто иногда причины скрыты.

— Например.

— Ну например, ты где-то перекосил, чуть недотянул с равновесием, все это накопилось — и бах! Как в песне Макаревича: «В этом мире случайностей нет…» Так вот, ара.

— Хорошо, если б так было на самом деле. Но знаешь что, Роберт, знаешь что, братан? Иногда все действительно разваливается потому, что в этом мире случайностей нет, но порой это происходит без всяких причин. Происходит просто потому, что происходит. И вот это самое обидное. Но знаешь, что обидно на самом деле?

Роберт медленно покачал головой.

— Что когда-нибудь это все произойдет со всеми нами. Без всяких причин.

И сейчас, глядя на свой дом, Монголец думал, что, если начнут дрожать первые кирпичи, ему будет необходимо отыскать причину и устранить ее еще до того, как все рухнет.

Он резко оторвался от своего занятия.

— Быстро! Пойдемте! Быстро собирайтесь! — громко произнес он.

Настолько громко, что Лева Кацман непроизвольно вскочил на ноги, чуть не перевернув доску для игры в нарды.

Снайпер терпеливо ждал на балконе, укрытом в нише большого дома, метрах в двухстах напротив офиса Миши Монгольца. Снайперу не принадлежала эта квартира в роскошном ведомственном доме, ни эта, ни какая-либо другая. Просто он знал, что хозяев нет и вернутся они еще не скоро. Ему не пришлось возиться ни с сигнализацией, ни с хитроумными замками. Ключ у него был: когда-то, и надо отметить — весьма предусмотрительно, он сделал этот ключ по слепку. Он имел представление о том, как отключить сигнализацию — видел, как однажды это делали хозяева. Просто хозяева не знали и ни за что не могли бы предположить — и скажи вы им, подняли бы вас на смех, — что этот великолепный, чуть застенчивый, но такой чудесный и эрудированный молодой человек может оказаться снайпером.

Винтовка с оптическим прицелом, которой предстояло выстрелить лишь раз, покоилась в ногах снайпера, а сам он, несмотря на жару, которую в общем-то любил и переносил легко, пил кофе. Крепко сваренный кофе — мелкими глотками.

Крепко сваренный — не совсем верно, он дает сильный аромат, и снайпер пил кофе растворимый. Он знал, что его никто не видит, но ставил чашечку бесшумно — в доме никого нет, и нечего привлекать внимание соседей ненужными звуками и ароматами. В доме он коснулся всего нескольких вещей, в том числе ручки электрической плиты, банки с кофе и чашки. Чашку он успеет вымыть — времени у него будет много, и, хотя он прекрасно знал, что меры предосторожности излишни, все же касался чего-либо в тонких перчатках. Эти меры предосторожности действительно напрасны — вряд ли где отыщется картотека с его отпечатками, а уж связать следы того, что здесь найдут, с ним, — подобное точно никому не придет в голову. Но все же береженого Бог бережет.

Потом зоркий, как у хищной птицы, глаз снайпера заметил у входа в офис Монгольца какое-то движение. Он прекрасно знал, как должна работать служба безопасности у такой мнящей себя важной персоной самодовольной задницы, как Миша Монголец. Он знал работу телохранителей как таблицу умножения, но все же… Иногда бывают исключения. Иногда телохранители оказываются хуже, чем надо, а это очень плохо. Но снайпер был уверен, что в свете последних событий Монголец все же позаботился о хороших телохранителях. Иначе он еще более вонючая задница, чем уже есть.

А дело набирало быстрые обороты, и концерт вот-вот должен был состояться. Снайпер взглянул на солнце и еще раз убедился, что все верно рассчитал. Это самая лучшая позиция, с которой можно вести огонь по мишени. К тому же самая комфортная и безопасная.

А дело действительно набирало обороты. Снайпер взял оружие и припал глазом к окуляру оптического прицела. Вон, идут… Снайпер видел, как Монголец в окружении братвы и с трудом поспевающей за ним охраны быстро шел по холлу.

Миша находился за стеклом входа и был открыт — вряд ли стекло парадного подъезда было пуленепробиваемым, — и снайпер мог запросто поразить мишень. Но он решил действовать наверняка, тем более что сегодня предстояло сыграть в несколько другую игру.

Как его учили много лет: «Не позволяй себе даже на мгновение привязываться к тому, кому собираешься причинить вред. Не думай о мишени как о человеке» — так он и собирался поступить. Будь мягок: если тебя бьют по правой щеке, подставляй левую; если же тебя бьют и по левой — ломай челюсть. Но все же снайпер чувствовал себя несколько некомфортно, потому что в его случае мишень должна была появиться в самое последнее мгновение.

Он приготовился к стрельбе — сейчас Монголец будет выходить. Его палец мягко коснулся спускового крючка, пока просто лег на него. Перекрестие прицела вобрало в себя вход в здание. Люди приближались, некто, неумолимо превращающийся в мишень, переживал свои последние мгновения.

Но вот и все. Сейчас настанет время вести огонь.

Монголец появился, прикрытый телохранителем. Этот и еще один, крепкий, коротко стриженный. Это не просто охрана, это личные телохранители, те, кому предстоит подставить вместо объекта свое тело. А начальник безопасности уже на несколько метров впереди: быстрый взгляд — оценка обстановки, снова подносит рацию к губам, мгновение медлит, еще один быстрый оценивающий взгляд, теперь уже произносит команду, на сей раз: «Выходим».

Они вели Монгольца плотным кольцом. Снайпер превратился в стальную пружину, ту самую, которая сейчас ждала внутри оружия, чтобы совершить свою смертоносную работу, чтобы в безумном восторге броситься вперед, сомкнуть затвор и, ударив по бойку, взорвать порох внутри патрона, а дальше стать пулей… Снайпер отключил все эмоции и мышление, и мир больше не существовал.