– Что это было? – спросила Настя.

– Тоже репутация, – сказал Иннокентий, глядя, как две цыганки спешат прочь от остановки. – Сначала ты на нее работаешь, потом она работает на тебя.

– По-моему, они тебя испугались.

– По-моему, тоже. Хотя с чего бы это? Последний раз я имел дело с цыганкой лет сто пятьдесят тому назад….

– Имел дело – то есть похитил?

– Формально – да, хотя потом мы замечательно сошлись характерами, и вообще…

– И что случилось потом с той цыганкой? Вы жили долго и счастливо?

– Не совсем. Она умерла при родах.

– Извини. Так ты… Так у тебя…

– Что?

– Столько женщин – и ни одного ребенка? За все время?

– Один, – нехотя проговорил Иннокентий.

– Как? У тебя есть… – Она запнулась. – Почему ты не говорил раньше?

– Я не сказал: у меня есть ребенок. У меня был ребенок. Среди всех женщин, с которыми я был за эти сотни лет, была лишь одна, которая смогла забеременеть, выносить и родить моего ребенка. И она, эта женщина… – Иннокентий вздохнул. – Она убила моего сына. Она знала, что больше всего на свете я хочу этого ребенка, и она убила его.

Неожиданно для самой себя Настя оказалась в роли бесцеремонного любителя копаться в чужих тайнах; конечно же, она не принуждала Иннокентия к откровенности с дулом у виска, но она задала те вопросы, из ответов на которые сложилась мрачная история, легшая теперь Насте в руки непрошеным тяжелым грузом, от которого невозможно было избавиться.

Ей, наверное, стоило в тот миг незамедлительно прошептать: «Извини», потом заткнуть свой рот обеими ладонями, отойти от Иннокентия на безопасное расстояние и в таком состоянии дожидаться автобуса. Если бы Настя увидела на лице Иннокентия хоть малейший признак расстройства, хоть намек на восставшие из-под могильной плиты и взявшие за горло воспоминания, она бы так и сделала. Однако Иннокентий лишь коротко вздохнул и пожал плечами; никаких теней прошлого на лице, никаких закушенных губ, никаких скупых мужских слез.

И Настя сочла возможным спросить:

– Но… почему?

– Когда это случилось, я не хотел слушать объяснения, я просто хотел ее убить. К слову, она и сама не спешила объяснить свои действия. Она просто сделала так, как захотела. Она всегда так делает.

– Ужас… – сказала Настя и в знак сочувствия Иннокентию добавила: – Ужасная женщина.

– Не совсем женщина, – уточнил Иннокентий. – Ну да ты ведь ее знаешь, да? Знаешь эту рыжую стерву, да? Материнские инстинкты – не по ее части.

– Лиза?! Которая Соня?! Которая рыжая?!

– Она самая.

– Так вот почему вы с ней пытались убить друг друга, тогда, во дворе коттеджа…

– Это наш давний ритуал при встречах: я пытаюсь убить ее, она пытается убить меня. Длинная и бестолковая история. Бестолковая, потому что я бессмертен и она вроде бы тоже.

– Филипп Петрович выстрелил в нее раз десять, – вспомнила Настя. – И ей хоть бы хны.

– Она такая, – согласился Иннокентий. – Пули, виселицы, утопления в проруби, яд, динамит… Никто не вправе сказать, что я не пытался. Но…

– Она сгорела.

– Что?

– Когда она напала на меня в придорожном кафе, все кончилось тем, что Филипп Петрович выстрелил в канистру с бензином, а та стояла как раз рядом с Лизой. Она загорелась. По-настоящему. Я видела, и…

Настя едва не сказала «и мне это понравилось». Хотя ей на самом деле понравилось. Это как-то было связано с адским пламенем, неизбежным наказанием зла и тому подобными историями.

– Костер – это хорошо, – одобрительно кивнул Иннокентий. – После костра она долго не может прийти в себя. По крайней мере она долго не показывается на людях, потому что кожа и все такое… Этот Филипп нравится мне все больше и больше. Он знает, как найти подход к Елизавете Прекрасной.

– Ты позвонишь ему? Насчет пальцев?

– Позже. Сначала надо получить долг, чтобы быть готовым моментально исчезнуть из этого города. Филипп Петрович, может, и неплохой мужик, но он работает на Андерсонов, так? Он расскажет про звонок и… – Иннокентий пожал плечами. – Кто их знает, что они придумают.

– Тогда лучше не звонить, – продемонстрировала благоразумие Настя.

– Я должен забрать свое, – твердо сказал Иннокентий, глядя на приближающийся автобус. – Если разбрасываться частями тела, то можно и вообще потерять самого себя.

Кому-то могло показаться странным, что настоящую Прагу Настя увидела на восьмой день проживания в городе, но только не самой Насте. Они вылезли из автобуса возле какого-то рынка, а потом пошли пешком к месту встречи. Иннокентий целеустремленно шагал по мощеным улочкам, то и дело дергая Настю за руку, чтобы та не отстала, засматриваясь на дома и памятники.

– Не изображай из себя туристку, – ворчал Иннокентий. – У нас здесь дела…

– Я первый раз в Праге, могу я хотя бы осмотреться…

– Город как город. Много склеенных друг с другом камней. Ничего особенного.

– Для тебя, может быть, ничего особенного, а для… А вот это что за башня? Как она называется?

– Неважно, как она называется, важно, что лететь с нее вниз головой – очень неприятно.

– Тебе приходилось?

– Дважды. Причем первый раз я просто попал под горячую руку, зашел в городскую канцелярию, чтобы оформить кое-какие документы, а тут врывается толпа и начинает всех подряд вышвыривать в окна! К счастью, мостовых тогда еще не было, но пролететь пятнадцать метров и угодить в кучу… скажем так, мусора – тоже небольшое удовольствие.

– Но второй раз ты полетел за дело?

– Ко второму разу претензий не имею; и причина имелась, и мостовая была на месте, как раз чтобы встретить мою бедную голову…

Лавируя между группами туристов, они пересекли площадь. Настя все вертела головой по сторонам, взгляд цеплялся за выраставшие тут и там островерхие башенки замков, за черепичные крыши старых домов, как будто защищенных колдовством от воздействия времени. Город выглядел словно декорация к сказке, милой, немного сентиментальной, с непременным счастливым концом и карамельным послевкусием. Там если уж повстречается принц с простой сельской девушкой, так непременно посадит к себе на белого коня и тут же помчит в замок, прямиком под венец. Сладкая парочка: глаз друг от друга не отрывают, пальчики переплетены, губки бантиком, щеки розовые от переполняющих чувств; а тут и бригада добрых волшебниц, и хор всяких там зайчиков и белочек, и толстопузые ангелочки на подхвате…

Настя знала, что она персонаж совершенно другой истории; настолько другой, что ей и Иннокентию пересечь Старую Прагу было как натоптать грязными ботинками по рекламному плакату старого диснеевского мультфильма. С карамелью, как и со всем прочим, тоже не заладилось.

– Сиди и молчи, – велел Иннокентий, усаживаясь рядом с Настей на деревянную лавку в дальнем углу пивного подвальчика «Альфред». – Люди тут, насколько я помню, своеобразные, так что лучше их не нервировать.

– Я не собиралась их нервировать. А если хочешь, чтобы я молчала, возьми мне пива и чего-нибудь поесть.

– Пива?

– Меня в университете засмеют – была в Праге и не пила здешнего пива. Ладно город не посмотрела, по магазинам не походила… Ох, Монахова меня припечатает, когда узнает… – сказала Настя и невольно улыбнулась, представляя себе встречу с Монаховой, где будет и закатывание глаз, и неизбежное «Ты меня убиваешь!» по десяти разным поводам. Эти слова и эти жесты были частью когда-то утерянной нормальной жизни, и Настя вдруг с остротой лезвия бритвы ощутила тоску по таким вот крохотным деталям, из которых складывалось ее прошлое.

– Только не реви, – сказал Иннокентий, посмотрев на нее и, вероятно, увидев в Настиных глазах нечто его смутившее. – Еще чего не хватало, из-за пива реветь.

– Спасибо, – сказала Настя и отвернулась в сторону, чтобы быстрым движением растереть по щеке каплю соленой влаги.

Официантка с вышитым на фартуке именем «Хелена» принесла кружку темного пива, а кнедлики с печенкой принес сам хозяин – невысокий широкоплечий дядька лет пятидесяти, он все время чуть наклонял голову вперед, как будто намеревался с кем-то бодаться. Настя ухватила одной рукой пиво, другой – кнедлики, и в эти минуты Иннокентий мог быть совершенно за нее спокоен – как и было велено, она сидела и молчала.