– Анастасия, подъем, – сказал Сахнович. Оказалось, он подошел к ней вплотную. Настя резко вскочила, хотела как-нибудь обозвать серого капитана или сразу вцепиться ему в горло, но боковым зрением заметила слева от себя еще одного светловолосого мужчину. И у этого тоже был пистолет, уставившийся на Настю недружелюбным черным глазом.

– Вы это зря… – внезапно охрипшим голосом произнесла Настя. – Это вам не деревня Кукуево, это центр Европы. Сейчас сюда понаедет полиция, так что…

– Полиция? – оборвал ее Сахнович. – И что с того? Не надо бояться полиции, Настя. Лично я не боюсь полиции. Это вообще большой плюс в смерти – перестаешь бояться. Хочешь попробовать, Настя? Хочешь?

Он надвигался как темное облако, несущее с собой отраву, и Насте подумалось, что все это уже было – ненависть к Сахновичу и отчаянное желание что-то сделать с этой отвратительной серой фигурой, погрузить ее по горло в такую же липкую смесь страха и беспомощности, в какой стояла она сама… И ведь тогда, раньше, она что-то сделала, она не стала просто стоять и смотреть, при том что тогда она была моложе, глупее и вообще… Тем не менее она выкрутилась. Выкрутилась?

– Хочешь? – Его полупрозрачные губы почти не шевелились, но звук тем не менее достигал Настиных ушей, а его полупрозрачные руки тянулись, тянулись…

Она прыгнула вперед и попала как будто бы в вату, но не мягкую, а колючую; Настя изо всех сил заработала руками и ногами, чтобы прорвать ватную пелену, и какое-то время спустя – ей казалось, что прошло не меньше минуты, – ее ноги снова коснулись твердой кладбищенской земли. Сахнович был у нее за спиной, и она поняла это не сразу, ей не дали времени на понимание… Впрочем, как обычно.

Уже в следующую секунду что-то быстрое и тяжелое ударило ее в живот и сбило с ног, Настя завопила изо всех сил, пытаясь сбросить с себя непрошеную ношу, но та оказалась слишком тяжела и закрыла для Насти ночное небо Праги, что было не так уж и плохо, учитывая, что в этом небе грохотали громы, летали высокие яростные крики, кто-то признавался в своей боли, а кто-то в желании убивать; металл бил в живое, металл бил в мертвое, и эхо исторгаемой злобы расходилось во все стороны, как взрывная волна, проникая в почву и заставляя мертвецов раздраженно ворочаться, сетуя, что долгожданного покоя они не обрели и здесь…

Затем она очнулась и почувствовала, что пахнет яблоками. И табаком. И еще чем-то, похожим на свежеструганое дерево. Кладбищем не пахло, хотя вокруг было темно, и на мгновение Насте показалось, что она лежит все там же, под ночным пражским небом, в котором так мало звезд, а те, что есть, прикидываются незнакомцами. Ей показалось, что запахи яблок и табака – это обман, а крохотное колышущееся пламя – свет в окне на верхнем этаже синагоги. Но когда Настя протерла глаза и оторвала лопатки от земли, оказалось, что лежит она вовсе не на земле и вовсе не на кладбище. Она находилась в комнате с маленьким занавешенным окошком, а лежала на широкой деревянной лавке, куда для пущего удобства была брошена старая шуба.

У соседней стены стояла такая же лавка, и на ней сидел толстый бородатый старик в шерстяной жилетке, широких штанах и кожаных тапочках с загнутыми носами. Заметив, что Настя очнулась, он вынул изо рта незажженную трубку, улыбнулся половиной рта и сказал:

– Вше будет хорошо.

Более бессовестной лжи Настя давно не слышала.

Свет исходил не из окна синагоги, а от свечи; вокруг свечи по столу были рассыпаны яблоки, чеснок, пара зеленых помидоров, рядом лежал нож с деревянной рукоятью – словно кто-то собирался резать овощи для салата, впрочем, это вышел бы довольно странный салат.

– Наштя, – сказал старик и ткнул в нее пальцем. Потом показал на себя. – Альфред. Так меня жовут.

Настя кивком обозначила свое согласие, хотя услышать свое имя с «ш» посередине было для нее внове. Позже этому нашлось объяснение – Альфред потерял несколько зубов после общения с людьми Леонарда. Людьми? С этим словом приходилось быть все более осторожной. Короче говоря, те, кто засунул Альфреда в могилу на старом еврейском кладбище, иногда приходили с ним поговорить и, когда разговор не задавался, злились и старались сделать Альфреду больно. Значит, они все-таки были людьми?

– Не жнаю, – сказал Альфред. – Я об этом не думал. Думал о другом.

Это был странный старик. Его похитили, его пытали, его несколько недель продержали в могиле, и что же? Вот он сидит напротив, мягко улыбается половиной рта, стругает какую-то деревяшку и говорит, что во время всех этих злоключений у него появилось время подумать.

– Это бывает полежно, – говорит Альфред. – Отойти в шторону, поштоять, подумать. Ешли вше время заниматша бижнешом, деньгами, можно жабыть про оштальное. Это плохо. Когда меня кинули в эту яму, мне уже не надо было заниматьша бижнешом, я шмог подумать про другие вещи. Это хорошо.

Настя слушала его, вертя в руках яблоко; старик переживал, что она не очень хорошо выглядит, и совал Насте всякие фрукты-овощи. Настя подозревала, что такие вещи яблоками не лечатся, но обижать Альфреда не стала.

– Вы хотите сказать, что во всем есть положительная сторона? – спросила она.

Альфред задумался и решительно сказал:

– Нет. Я хотел шкажать то, что шкажал.

– Ладно, – пожала плечами Настя и надкусила яблоко.

Альфред, кряхтя, поднялся с лавки, задул свечу и отдернул занавески. Оказывается, наступило утро.

– Я ведь не проспала целые сутки? – пробормотала Настя. Не то чтобы она куда-то торопилась, просто всегда неприятно, когда теряешь всякий контроль над течением времени. Контроль над течением времени. Ха.

– Нет, – утешил ее Альфред. – На шамом деле ты шпала вшего пару чашов.

– Пару часов?

– Ага. Это хорошо. Надо было отдохнуть. И еще подкрепитша. Шкажу, чтобы нам принешли жавтрак, – Альфред многозначительно подмигнул и вышел из комнаты. Настя воспользовалась этим моментом, чтобы вытащить из-под лавки свою сумку, найти там косметичку и посмотреть себе самой в глаза. Зрелище было не то чтобы душераздирающее, тем не менее Насте захотелось ощупать себя, проверить, на месте ли руки и ноги и вообще тот ли она самый человек, которым была до прошлой ночи, ибо взгляд в зеркало наводил на мысли тревожные…

А вообще тот факт, что сумка была с ней, мирно лежала под лавкой и содержала в себе все вещи, которые в нее и были положены хозяйкой, – это обнадеживало. Это доказывало, что кто бы и как бы ни вытаскивал Настю с кладбища, делалось это спокойно, безо всякой спешки. Сумок на поле боя не бросали.

Потом вернулся Альфред, а вместе с ним пришел Карл, и тогда до Насти наконец дошло, что она находится не где-нибудь, а в пивном подвале «Альфред», то есть не в самом подвале, а в комнате самого Альфреда, которая находилась на уровне второго этажа. Карл приветливо улыбнулся, ничуть не удивляясь Настиному присутствию в этой комнате, как будто все так и должно было быть. Альфред что-то говорил ему по-чешски, Карл согласно кивал и раскладывал на столе тарелки, которые принес на большом круглом подносе.

– Жавтрак, – торжественно Альфред.

– Это? – уточнила Настя.

– Ага.

– Это не завтрак. Это…

Когда Настя подрабатывала в бутике женской одежды и однажды нежданно-негаданно нарвалась на премию от хозяйки, то вместе с девчонками из соседних бутиков закатила, что называется, «пир на весь мир». И на большую часть этой самой премии. Так вот, этот пир был бледной тенью того, что Альфред именовал завтраком.

– Ешли это не жавтрак, то что тогда жавтрак?

Вопрос звучал несколько философски, однако Настя постаралась ответить в меру своих возможностей:

– Завтрак – это йогурт… Или хлопья. Или…

Альфред схватился за голову, укоризненно посмотрел на Настю и сказал:

– Ну и как ты пошле такого жавтрака шобираешься править миром? Хлопья… – Он дернул головой, как будто находился с хлопьями в состоянии многолетнего вооруженного конфликта.