Глэкен напрягся, пытаясь выдернуть ноги, но они были схвачены намертво. Даже мечом он не смог разрубить эту массу и не мог двинуться с места, словно муха, прилипшая к клейкой ленте.

Мешок с Расаломом висел совсем близко, и на Глэкена, просвечивая сквозь пленку, пристально смотрел огромный глаз.

– Этого оказалось вполне достаточно, – сказал Расалом.

– Может быть, ты и прав, – ответил Глэкен.

Он перехватил рукоятку меча и поднял над головой, словно копье, нацелив острие в глаз. Расалом завизжал:

– Нет, Глэкен, подожди! Я помогу тебе!

– Я не пойду ни на какую сделку с тобой, Расалом.

Он завел руку назад для броска.

– Я снова сделаю ее здоровой!

Глэкен чуть замешкался и не смог удержаться от вопроса:

– Снова сделаешь здоровой? Кого?

– Твою женщину. Венгерскую еврейку, завладевшую твоим сердцем. Я верну ей разум – снова сделаю ее молодой.

– Нет, ты не сможешь этого сделать. Даже Дат-тай-вао...

– Я гораздо могущественнее этой игрушки. Теперь весь мир принадлежит мне, Глэкен. Когда я завершу свое превращение, то смогу делать все, что пожелаю. Я буду устанавливать свои законы, Глэкен. Все законы. И если скажу, что женщина по имени Магда должна снова стать тридцатилетней и быть абсолютно здоровой телом и духом, навсегда-навсегда, – то так тому и быть.

Магда... молодая, быстрая, здоровая – перед ним возникло видение: они вместе, такие же, какими были когда-то...

Он покачал головой:

– Нет, в таком мире мне это не нужно.

– Это будет не здесь, совсем в другом мире. Я дам тебе кусочек планеты, дам остров, даже целый архипелаг. Ты будешь им распоряжаться. Сможешь взять с собой некоторых друзей. Для вас там всегда будет светить солнце. Вы будете жить в прекрасной идиллии.

– А что станет со всем остальным миром?

– Остальной мир будет принадлежать мне. Ты должен признать меня хозяином в этом мире и выбросить оружие в пропасть. А потом я сделаю твою жизнь прекрасной.

На какое-то мгновение Глэкен задумался. Стоит ли ради исцеления Магды идти на все это? А Магда – ведь она никогда ему этого не простит. Она будет его презирать, испытывать к нему отвращение!

Он крепче сжал меч. «Не думаю».

Вложив в бросок всю свою силу, он метнул меч в мешок. Огромный глаз скрылся, и Расалом закричал:

– Нееееееееееееееееет!

Острие меча проткнуло пленку, вошло в нее примерно на фут и остановилось, вибрируя. Расалом завыл от боли, а в том месте, где меч вонзился в мешок, из него стала выливаться черная жидкость, которая попадала на лезвие, покрывая его толстым слоем, обволакивая, и в то же время затягивая рану, так что в конце концов виден стал только конец рукоятки, а весь меч увяз в густеющей черной массе.

Потом завывания сменились раскатами смеха.

Глаз снова стал виден сквозь пленку и безучастно смотрел на Глэкена.

– Ах, Глэкен, Глэкен. Ты хотел быть до конца благородным. И правильно сделал. Надеюсь, ты понимал, что никогда не увидишь той райской идиллии, которую я тебе обещал. Неужели ты действительно верил, что сможешь причинить мне вред? Здесь, в моей цитадели, в месте, где берет начало мое могущество? Твое высокомерие иногда просто невыносимо. Сейчас мне уже нельзя навредить, слишком поздно. Ты давно опоздал, Глэкен.

Глэкен снова попытался высвободить ноги, но не смог. Он набрал в легкие воздуха и не двигался, выжидая, прислушиваясь к ненавистному голосу, вещающему у него в сознании.

– И ты ведь знал, что уже поздно что-то изменить, Глэкен. Ты давно это знал. И все-таки взял меч и пришел, вместо того чтобы дождаться меня. Я не понимаю этого. Ты можешь объяснить мне причину своих безумных поступков, своего высокомерия? У нас с тобой есть немного времени. Говори.

– Если ответ не является для тебя очевидным, – сказал Глэкен, – то что бы я тебе сейчас ни сказал, ты все равно не сможешь понять. Куда мы пойдем отсюда?

– Мы подождем. Мое новое тело почти готово. К полночи превращение будет завершено. И когда я вылезу из своего кокона, то выберусь на поверхность, чтобы заняться кучкой твоих, единомышленников. А тебя оставлю здесь. И ты моими глазами увидишь, как я выпущу из твоих друзей кишки. А что касается твоей жены, то я сдержу свое обещание – прежде, чем она умрет, я верну ей молодость и разум. Нельзя, чтобы она ушла из жизни, так и не поняв, что происходит вокруг. А потом я вернусь за тобой. Вот тогда и начнется настоящая потеха.

Глэкен ничего не сказал. Бесполезно просить Расалома о пощаде, он все равно не сжалится ни над ним, ни над его друзьями. Поэтому Глэкен закрыл глаза и мечтал лишь о том, чтобы окаменеть и не дать леденящему страху завладеть его существом.

– А пока, я уверен, смогу закрыть ту маленькую брешь, которая образовалась в ночи, опустившейся на землю по моей воле. Уж слишком многим она доставляет радость. Представь, в какой ужас они придут, когда увидят, что свет исчезает, и все поймут, что станут легкой добычей для окруживших их ночных тварей. Да, эта мысль мне нравится. Мне самому стоило, пожалуй, придумать этот булавочный укол. Позволить тонкому лучику света блеснуть кое-где в разных частях мира, чтобы люди сбежались на свет, словно мотыльки на огонь, дать им надежду, чтобы потом снова уничтожить ее. Спасибо тебе, Глэкен. Ты придумал для меня новую игру.

~~

– Посмотрите, – сказал Билл. – Их там тысячи собрались.

Кэрол вернулась в квартиру Глэкена вместе со всеми и теперь через разбитые окна наблюдала за толпой, собравшейся внизу, прислушиваясь к шуму, который усиливался всякий раз, когда вновь прибывших встречали объятиями и одобрительными возгласами. Это был приятный шум, означавший, что люди понемногу приходят в себя от охватившего их страха. Некоторые смельчаки пошли вслед за лучом, просочившимся в Центральный парк, но их было не много и зашли они не очень далеко.

– Это все благодаря радио, – сказал Джек. – Единственная станция, которая по-прежнему вещает в городе, передает сообщение, призывающее всех сюда.

Внезапно внизу все стихло.

– Что там случилось? – спросил Билл.

У Кэрол тревожно забилось сердце, и она сжала его руку.