Маша сидела на одной из ступенек веранды, а ее со всех сторон облепили Фая, Нюшка, Игнат и Юра. Я был слишком взволнован и на ступеньках не сидел, я стоял и смотрел, что делает Маша. На голых коленях ее лежал большой блокнот. Зажав кончик языка в уголке рта, она рисовала что-то шариковой ручкой. Скоро все увидели, что это череп и скрещенные кости.

– Интересненько! А череп зачем? – усмехнулся Юра.

– Чтобы ему страшнее было, – ответила Маша. – Теперь пусть каждый распишется тут.

– Во! «Распишется»! – удивился Игнат. – Что мы, зарплату получаем?

Маша рассердилась.

– Ну, тогда бери блокнот и придумывай сам, что писать. Ну, бери! Ну, что же не берешь?!

– Да ну тебя! – буркнул Игнат.

– Вот тебе и «ну»! А с подписями вроде документа получается. – И Маша первой расписалась под рисунком: «М. Дрозд». Свою подпись она украсила такими завитушками, что за ними совсем скрылась фамилия «Дрозд». Остальные, даже «шибко интеллигентный» Юра, как звал его Игнат, расписались без затей, тем же почерком, каким пишут сочинения. Расписались Фая и Нюшка – дочери колхозников, у которых мои родители снимали дачу, расписался Игнат – сын хозяина Машиной дачи. Мне расписываться было не нужно. Маша вырвала верхний лист из блокнота, сложила его и сунула в нагрудный карманчик своей голубой кофточки.

– Игнат, бери весла! – приказала она.

Минуты через две мы вышли из калитки, пересекли немощеную дорогу и спустились к реке, где причаленная цепью к солидному колу стояла большая плоскодонка Игнатова отца.

Наша деревня Глинки стояла на берегу реки Вербилки, а на том берегу растянулось большое село Вербилово. Туда обычно ходили через мост в конце деревни, но нам нужно было попасть к церкви, стоявшей у дальнего от моста края села, и переправиться к ней в лодке было гораздо ближе. Река была шириной метров в пятьдесят. Сидя на веслах, Игнат направил лодку наискосок против течения, и минут через десять она уткнулась носом в берег. Здесь тоже торчал кол, и к нему была причалена такая же лодка. Игнат пристегнул замок от своей цепи к большому кольцу на колу, и мы по крутой тропинке поднялись на бугор, где стояла церковь. Перед тропинкой в церковной ограде из штакетника была калитка, а по ту сторону церковного двора – всегда открытые ворота. Пройдя через двор, мы очутились на небольшой поляне, где паслись две козы, и миновав ее, углубились в липовую аллею, которая вела к кладбищу.

Теперь надо объяснить, что мы задумали. Начну с того, что я был влюблен, влюблен первой любовью и, как говорится, по уши. Влюблен в Машу Дрозд. Это была довольно властная особа двенадцати лет, в которой мне все казалось необыкновенным и восхитительным: и прямой со вздернутым кончиком нос на слегка скуластом лице, и огромные чисто серые широко поставленные глаза, и даже метелка из русых волос, перехваченная у затылка аптекарской резинкой. Любовь моя была трудной. Мы только первое лето снимали две комнаты с верандой в Глинках, к тому же из-за болезни мамы мы поселились здесь не в начале лета, а лишь в середине июля, а Юра и Маша жили тут уже четвертый сезон и давно подружились между собой, с Игнатом и с дочками наших нынешних хозяев Фаей и Нюшкой. Надо добавить, что Маше, Юре и Фае было по двенадцати лет, Игнату – все тринадцать, а мне только одиннадцать. Одна лишь Нюшка была на два года младше меня.

Обычно влюбленные мальчишки такого возраста ведут себя перед своей избранницей, как вел себя Том Сойер перед Бекки: они проделывают на ее глазах акробатические трюки, стараются подраться с кем-нибудь, а если ловкости и смелости не хватает, пытаются привлечь к себе внимание дамы, награждая ее щелчками в макушку и легкими тумаками в спину. Но я был слишком застенчив для всего этого. Мало того, в присутствии Маши эта застенчивость мешала мне блеснуть тем, в чем я действительно был силен. На краю деревни у нас была «волейбольная площадка» с веревкой вместо сетки, и я в свои одиннадцать лет хорошо играл в волейбол, даже когда на площадку приходили парни пятнадцати и семнадцати лет. Но стоило там появиться Маше, меня охватывал такой страх упустить мяч, что он чуть не каждый раз улетал от моих рук в аут или в сетку (под веревку).

– Мазила! – бросала мне Маша, а Игнат с Юрой удивлялись.

– Что такое?! – восклицал Игнат. – То играл классно, а тут… на тебе!

Оба они и представить себе не могли, что в такую привычную для них Машку можно влюбиться до одурения, поэтому и не подозревали о состоянии моей души.

То же было и с разговорами. Поговорить в этой компании любили все, и я в том числе. Я умел неплохо рассказать какую-нибудь историю, прочитанную или взятую из жизни, но только не в присутствии Маши. Когда она смотрела на меня большими неподвижными глазами, мне казалось, что она думает: «Ну-ка, послушаем, что этот дурачок сморозит». Язык мой деревенел, я комкал рассказ, спеша его закончить, и Маша отворачивалась от меня с выражением откровенной скуки.

Интересно, что мальчишки не замечали, как на меня действует присутствие Маши, но это заметила одна из дочерей наших хозяев, толстая круглолицая розовощекая Файка. Однажды я нечаянно подслушал, как она говорит матери:

– Мама, а похоже, наш Димка в Машу Дрозд влюбимшись.

– С чего ты это взяла?

– Когда Машки нет – Димка парень как парень, а как она появится – он до того тушуется, до того тушуется – ну, совсем как дурачок.

– Ну и пускай себе. Ты помалкивай, а то его задразнят. Он мальчик хороший.

На мое счастье Файка послушалась матери. Она и виду не подала, что раскрыла тайну моего сердца. Но с тех пор зорко следила за мной маленькими как синие бусины глазками.

Кончался август, кончались каникулы, скоро мы должны были разъехаться по домам в Москве. Я знал, что Юра поддерживает знакомство с Машей в городе, знал, что даже Игнат навещает ее, когда бывает в столице, а я для нее так и оставался чем-то вроде пустого места. И я хорошо представлял себе, как она удивится, если я попрошу дать мне ее домашний телефон.

Но примерно дней за десять до отъезда я воспользовался удобным случаем и пошел на отчаянный шаг.

Во время каникул нам разрешалось ложиться спать поздно. В конце августа солнце заходило около девяти, и мы возвращались по домам после того, как уже давно стемнело. В тот вечер мы собрались на участке у Юры. Там под старой яблоней был серый от времени стол, единственной ножкой которого служил толстый пень, а возле него стояли две врытые в землю скамейки. Сидя за этим столом, мы говорили о страшном. Начали с рассказов о привидениях, вычитанных из книг, потом речь пошла о случаях из жизни. Маша передала рассказ своей бабушки о том, как в церкви отпевали одного ее знакомого, и вдруг рот упокойника во время отпевания растянулся в улыбке, а глаза приоткрылись. Так его и похоронили с этой улыбкой. Юра сообщил о том, как похоронили человека, якобы отравившегося грибами, но прокурор приказал вскрыть могилу, чтобы проверить, отчего он действительно умер. Когда гроб открыли, то увидели, что мертвец лежит не на спине, а на боку, обхватив лицо руками. Стало ясно, что человека похоронили заживо, и он очнулся в могиле. А Игнат и Фая дополняли друг друга, рассказали, как этой весной на воротах местного кладбища повесилась девушка, у которой жениха убили в пьяной драке.

От таких разговоров меня стал пробирать холодок по спине, и я заметил, что остальные часто поглядывают через плечо в темноту. И тут Маша вдруг сказала:

– А вот интересно: кто-нибудь согласится на спор пойти ночью на кладбище?

– На какое кладбище? – спросила Фая.

– Да ведь тут оно одно. Что за рекой. Юра, ты бы пошел?

Юра помолчал.

– Честно? Нет, не согласился бы. Я, конечно, понимаю, что покойники из могил не встают, привидений не бывает, но… Нет, не пошел бы.