— На буксире — полный! Машине — средние обороты на оба винта! Палыч — дай право руля!
В два тридцать негромко и медленно бултыхнул обрезанный конец носовой балки, и нос крейсера еле уловимо подался влево, вверх по течению и в кильватер буксира.
Положенный вправо руль и работающие машины стремились отодвинуть корму от берега и одновременно — скатить нос вправо в берег, что компенсировалось оттягивающей работой буксира. Теперь корабль удерживался только узкой недорезанной смычкой кормовой балки.
Уже второе поднимающееся судно приближалось к Литейному.
— Режь!! — зверским голосом гаркнул Колчак.
Кормовая балка обрушилась в воду.
— Борт чист! — выкрикнул боцман.
И мгновенно крейсер вошел в сложную эволюцию. Работа винтов и руль на правый борт направляли движение воды в берег, не давая течению навалить корабль на берег кормой. Заведенный за нос буксир, преодолевая собственную тягу крейсера, оттягивал нос влево и выводил корабль на простор акватории — если невскую акваторию вообще можно считать простором для корабля.
В результате «Аврора» двигалась не носом вперед, как обычно подобает кораблю, а левой скулой, наискось удаляясь от берега всем бортом. Буксир впридачу к своим машинам и положенному против поворота рулю создавали эффект бокового движения, который так легко достигается на современных паромах винтами поворотного шага.
— Отвалили, — хрипло объявил Ольховский. Вытер мокрую и горячую изнанку фуражки носовым платком и закурил, затянувшись до диафрагмы.
— Ф-фу-у, — признал Колчак. — По стакану бы сейчас.
Ольховский прочистил горло, зачем-то топнул ногой и с шумным молодым счастьем прокричал:
— Расчет бакового орудия — к орудию! Пять выстрелов из крюйт-камеры — подать к орудию!
— А это зачем? — флегматично поинтересовался Колчак, как будто это было самое обычное дело: ночью посреди города подавать снаряды к шестидюймовому орудию.
— А чтоб ощущали нерв жизни. Для тонуса!
Внизу промолотили по тиковой палубе прогары расчета. Снарядные ящики тащили бегом по двое и аккуратно поставили в ряд позади щита.
— Расчет бакового орудия к стрельбе готов! — с молодецкой злостью доложил Шурка, задрав голову; холодный дождь стекал по разгоряченному лицу, и он наслаждался этим ощущением.
— Радиорубка! — закричал в связь Ольховский.
— Есть радиорубка.
— Почему не слышу? Музыку на отход!
— Есть музыку на отход! — в восторге отозвался маркони, и трансляция вползвука разнесла объявленное им мимо микрофона: «Начинаем концерт по заявкам московских радиослушателей!»
ударил над водой тяжелый мужской хор.
— Отставить! Я те покажу последний парад! Веселее!
— Есть веселее!
— Отставить! Без клоунства!
— Есть без клоунства!
— Я те дам «на ты»! Хорошо, но не полделу!
— Слушаюсь, — озадаченно сказал радист, затрудненный в выборе неопределимостью командирского вкуса. И озвучил мглу, воду и гранит суровыми ритмами:
— Да что за мрачность! Я сказал — по настроению! Или ты настроения не понимаешь?
— Виноват, товарищ капитан первого ранга, — сказал динамик и неразличимо добавил: «А чтоб ты сдох, меломан».
Раскатисто бухнул барабан, запели тромбоны, подпираемые геликоном и покрытые контрабасом, и панацея на все случаи жизни, мелодия всего русского двадцатого века, не марш, а гордая слеза жизни нашей, серебряными литаврами накрыла ночной город «Славянка».
— Подо что же еще, черт возьми, отходить, — сказал Колчак.
Слушали в отсеках и на палубе, и без спроса затаившись от всех в своей каюте встал и заплакал Иванов-Седьмой, прервав запись: «… спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?..»
Уперев взгляд выше скрытого ночью горизонта, Ольховский мысленно обратился: «А теперь, Господи, можешь не помогать, только не мешай», — тем самым, сам того не зная, повторив молитву Бар-Кохбы, затевающего грандиозную и освободительную смуту в необозримой империи.
Вслух же он, выплюнув окурок и крепко хлопнув по колючему погону также взмокшего Колчака, в том же направлении сказал:
— А вы что думали — вы будете драть нас всю жизнь безнаказанно?!
Крейсер вываливал на фарватер.
