Врач встала и начала пробираться к выходу, слыша, как затихает хохот за ее спиной.

У самых дверей ее толкнули.

— Извините, — со странной озлобленностью буркнул дядька в белом халате, один из двоих, что тащили носилки; и процессия свернула в служебный проход, едва не сбив с ног причитавшую шепотом уборщицу.

Прежде чем они скрылись в темноте, Зульфия Разимовна успела увидеть: у человека на носилках нет лица. Гладкий лиловый пузырь, больше всего похожий на волдырь после ожога, обрамленный нелепой бородой. Нет, померещилось: конечно, у бородача было лицо, обычное человеческое лицо — просто цветная метель прожекторов и дежурная лампочка над боковой дверью, мимолетно скрестив лучи на пострадавшем бойце, зло подшутили над доктором Ивановой.

Очень зло.

Назавтра, в утренней газете, она прочитала заявление своего приятеля, заведующего нейрохирургическим отделением.

«Его убили прямо на татами, а в больницу привезли уже умирать. У пострадавшего наступила кома 3-й степени. Компьютерная томография показала, что произошло кровоизлияние в ствол головного мозга, массивное кровоизлияние в субарахноидальное пространство и отек белого вещества. Еще там, в зале, оперативное вмешательство было бесполезным. Он был обречен».

И тогда Зульфия Разимовна позвонила Лене.

— Понимаете, все-таки в этом есть и моя вина. — Госпожа Иванова нервно комкает в пальцах белоснежный платок с вышивкой по краю. — Я должна была настоять, чтобы его не допустили к турниру! Но… я ведь опасалась за него самого — а не за того, с кем ему придется драться! И теперь, если начнется разбирательство… меня могут обвинить в недобросовестности, что я пропустила… Вот я и позвонила Лене. Он говорил, что раньше и сам был судьей, а ваш соавтор…

— Зульфия Разимовна, успокойтесь. — Ленчик осторожно трогает хозяйку за локоть, и та послушно умолкает. — Вашей вины в гибели американца нет. Мы, конечно, проконсультируемся с Олегом Семеновичем, — при посторонних Ленчик всегда называет Олега на «вы» и по имени-отчеству, — но любой специалист подтвердит вам…

— Совершенно верно, Зульфия Разимовна, — спешу я прийти на помощь Ленчику. — Давайте рассуждать спокойно. Подписку этот лысый давал? Давал. И американец наверняка давал. Так?

— Так, — кивает Иванова.

— Значит, претензий к вам со стороны его клуба или родственников быть не может. Так?

— Так… — менее уверенный кивок.

— Дальше: американец проходил медкомиссию?

— Конечно! У них с этим еще строже, чем у нас. Но и здесь его тоже осматривали. Я, кстати, и осматривала… — глухо добавляет она.

— И что? Он был здоров?

— Абсолютно!

— Очень хорошо. Значит, любая экспертиза подтвердит вашу компетентность. Таким образом, и с этой стороны к вам претензий быть не может. А если возьмутся за лысого, который американца убил, — в карточке есть ваше заключение и диагноз. Плюс запись представителя клуба насчет личной ответственности. Вы ни в чем не виноваты!

— Да я понимаю, понимаю. — Зульфия Разимовна сунула платок в чашку с чаем, спохватилась и принялась выкручивать тонкий батист. — Только все равно сердце болит. Человек погиб… По-дурацки погиб. И я к этому причастна! Если бы я настояла на своем…

— Ну а если бы американца убил здоровый костолом без тахикардии — была бы какая-то разница? Для убитого — вряд ли. Да и для остальных тоже.

— Наверное, вы правы, Дмитрий. Я зря переживаю — но я ничего не могу с собой поделать! У меня такое в первый раз, за двадцать четыре года медпрактики…

— Зульфия Разимовна, скорее всего никто вообще не будет интересоваться здоровьем победителя. А если заинтересуются и увидят ваш диагноз — только плечами пожмут. В итоге спишут на несчастный случай и забудут. Собственно, это и мог быть только несчастный случай! Никто не в силах такое предвидеть — хоть вы, хоть сам Гиппократ! — вновь вступает в разговор Ленчик.

Кажется, вдвоем мы ее все-таки немного успокоили.

— Действительно, история странная и неприятная, я вас понимаю — но мало ли что случается на подобных турнирах? Ну, упал человек неудачно, затылком ударился или еще чем… Разве что этот мой коллега-остеохондротик — тайный мастер какого-нибудь «Белого Журавля»! — пытаюсь я пошутить, но, похоже, не вовремя. — Впору садиться роман писать: тайное общество, прадедушка из провинции Хэбей, искусство «отсроченной смерти»…

— Роман не надо, — Ленчик оборачивается ко мне и слишком пристально на меня смотрит. — В другой раз. Зульфия Разимовна, мы с Димой еще обсудим ваш рассказ с Олегом Семеновичем и перезвоним вам. Не волнуйтесь. А этот… журавль белый… Никакой он не мастер. Зульфия Разимовна, покажите ваш список.

Госпожа Иванова извлекает из кармана сложенный вчетверо листок и протягивает его мне. Разворачиваю. Ксерокопия. С очень даже приличной лазерной распечатки, на фирменном бланке клуба «Тайра», с непременным значком «инь-ян» в правом верхнем углу. Последняя фамилия действительно вписана от руки. Монахов Владимир Павлович. Сорок два года. Совпадение, наверное…

И тут до меня доходит.

Сорок два года, лысина, сутулые плечи, отвисающий живот…

Я медленно поднимаю взгляд на Зульфию Разимовну.

— У этого… Монахова — у него родинка есть? На лице, справа от носа?

— Есть, — уныло подтверждает Иванова.

Я оборачиваюсь к Ленчику и обнаруживаю, что он с интересом наблюдает за моей реакцией.

— Теперь понимаешь? — вкрадчиво интересуется Ленчик.

— Понимаю.

Вру я. Теперь-то я уж точно ни черта не понимаю!

Кроме одного: Харьков — большая деревня…

Закрывая за собой калитку, я глянул через плечо. Зульфия Разимовна, пригорюнясь, стояла на веранде, а у ног ее лежал матерущий доберманище. Кобель. Тоже небось прямо из воздуха объявился.

Уши собаки торчали двумя копейными остриями.