Которую и осуществил в небывало короткий срок.

— …Я тоже был на этом спектакле, — не преминул отметить господин Уэмура. — Должен поздравить вас, Дзэами-сан: вы снова превзошли самого себя! Я получил истинное наслаждение от «Парчового барабана» — даже в исполнении труппы вашего племянника. Да, я понимаю: вы, мягко говоря, не любите его… Но надо отдать ему должное: он и его труппа сыграли пьесу весьма неплохо! Я верю, что ваш младший сын Мотоеси вне сравнений, — да только и Онъами не ударил лицом в грязь! Ведь именно он играл старика садовника, а позже — его неуспокоенный дух. Вот только…

Сановник замялся, расправил складки шелкового одеяния; пальцами похрустел.

Старый Дзэами почтительно ждал.

Ждал и юноша.

— …Понимаете, ваш племянник намеренно выпятил некоторые нюансы, акценты… Я полагаю, они, конечно, присутствовали в вашей пьесе, но вряд ли играли решающую роль! Старик в исполнении Онъами больше негодует, чем страдает, а позже — торжествует, сводя с ума подшутившую над ним даму! А дама слишком сильно раскаивается в содеянном. То есть любовь и страдания как бы отходят на второй план, а сквозь них проступает конфликт дерзкого простолюдина и надменной красавицы из знати, причем простолюдин в конце одерживает верх…

Господин Уэмура недаром слыл знатоком театра.

Он действительно уловил всю тонкость оттенков.

— Да как он посмел так исказить!… — гневно выдохнул старый мастер Но.

— Я говорил о любви, о сводящей с ума страсти, для которой не существует ни возраста, ни происхождения, — а он…

— К сожалению, все произошло именно так. Сегун впал в ярость, после спектакля он потребовал к себе Онъами, но этот хитрец… разумеется, я не присутствовал при их разговоре, но вы же знаете, во дворце всюду уши!… Так вот, Онъами заявил напрямик: «Я сыграл эту пьесу только лишь по повелению моего господина. Видит небо, я не хотел ее ставить, зная о сомнительности содержания, — но такова была ваша воля, мой повелитель! Я всего лишь зеркало, где отразился дряхлый смутьян Дзэами Дабуцу. Дозволено ли было мне скрыть от моего повелителя истинную суть?! Карайте, вот он я! — честный актер и верный подданный!»

Господин Уэмура вновь замолчал, вороша тонким медным прутом рдеющие в жаровне угли. Господин сенагон с детства любил это делать сам, не прибегая к помощи слуги.

У каждого — свои причуды.

— В итоге неудовольствие сегуна миновало хитреца и обратилось на вас, уважаемый Дзэами-сан! Но открыто его выразить или подвергнуть опальных новой опале, — усмешка встопорщила усы сановника, — сегун не решился: это значило бы признать правдой все те намеки, которые якобы содержатся в «Парчовом барабане». Поэтому он ничего не стал предпринимать. Но дал понять Онъами: если фаворит сам, от своего имени предпримет некие тайные или явные, пусть даже и не вполне законные, шаги — власти закроют на это глаза.

— Мой племянник хочет, чтобы я официально передал ему свои трактаты по искусству Но и признал его своим преемником. Отняв титулы официальные, он добивается большего — заполучить мою душу, да с поклоном, да на людях!

Дзэами процедил последние слова глухим, сдавленным голосом, не поднимая глаз.

— Совершенно верно! Именно этого он и добивается. И теперь, когда наш повелитель негласно одобрил его возможные действия… Я опасаюсь, что вас могут ждать неприятности, уважаемый Дзэами-сан! Поэтому я счел своим долгом предупредить вас — а заодно и выразить свое восхищение вашей пьесой!

— Какими еще неприятностями сможет досадить мне этот мерзавец, позорящий семью? — Будда Лицедеев нашел в себе силы грустно улыбнуться. — Труппе моего старшего сына запрещено играть в столице, меня отстранили от дел, вынудили уехать сюда… Я не ропщу. Вы же знаете, благородный Уэмура-сан, я принял постриг, мне пристало со спокойствием и смирением принимать все удары судьбы. Что еще сможет мне сделать Онъами такого, чего бы я уже не пережил?

— Мне не хотелось об этом говорить, Дзэами-сан, но раз вы сами спрашиваете… Мне кажется, ваш ревнивый племянник сейчас способен на все. Вы понимаете меня, великий мастер? На все!

— Благодарю вас за предупреждение, господин Уэмура. — Голос старика теперь прозвучал несколько суще, чем обычно. — Может быть, благополучие моих сыновей не стоит этих несчастных свитков?…

Дзэами словно размышлял вслух:

— В конце концов, все это — суета и прах. Вечно лишь небо. Какое дело небу, у кого в итоге окажутся трактаты, кого признают или не признают моим преемником? Может быть, мне и впрямь согнуть лишний раз спину, отдать свитки Онъами — и тем избавить от вечной угрозы себя и свою семью? Что у старика осталось, кроме пустых свитков, кроме былой славы? Если Онъами получит желаемое, ему уже нечего будет у меня отобрать, и он оставит всех нас в покое. Как думаешь, сынок?

Дзэами резко обернулся к сыну.

Не ожидавший этого Мотоеси взглянул отцу в глаза — и словно провалился в клокочущую бездну, подернувшуюся белесой коркой льда снаружи, но пышущую жаром изнутри. И из этой бездны к юноше медленно всплывал гладкий пузырь маски.

Нопэрапон.

Очертания маски непрестанно менялись, плавились, прорастали острыми углами скул, косым разрезом глаз с сеткой морщин по краям, гневно раскрылся в беззвучном крике черный провал рта; длинные седые волосы развевались, словно под ветром, — и, когда маска заполнила все вокруг, надвинулась, готовая лечь на лицо, прирасти и прорасти внутрь, — Мотоеси вдруг понял: на него надвигается искаженное яростью лицо его собственного отца!

— Не делайте этого, отец! — плохо соображая, где он, и что говорит, выкрикнул юноша в порыве праведного гнева. — Это позор — пойти на поводу у злодея! Вы правы, не в трактатах дело, но честь — она так же вечна, как и небо! Онъами обесчестил свое имя, но не имя семьи — так сохраним же его в чистоте!

— Вы слышите, господин Уэмура, что говорит мой сын? — Будда Лицедеев наконец-то улыбнулся по-настоящему и ободряюще кивнул Мотоеси; старик явно был доволен ответом последнего. — Смею ли я теперь колебаться?! У нас впереди еще много жизней, а честь — одна. Пусть мы и не самураи, а всего лишь актеры, — но и у червя есть своя гордость. Онъами ничего от меня не получит!