Я тебя не люблю, подумала я, не люблю тебя, не люблю.

Мы сели в машину, и он включил кондиционер. На этот раз в салон хлынул теплый воздух.

— Так куда мы едем? — спросила я.

— В «Рейнстофф».

— Ты же там завтракал.

— Настало время обеда.

— Ты вообще работаешь?

— Преимущественно во второй половине дня. Кениг предпочитает спать допоздна.

Мы надолго замолчали. Я отодвинулась от него как можно дальше, принялась смотреть в окно, хотя интересного за ним было мало. Когда мы выехали с территории проекта «Зигфрид», Рейнхард сказал:

— Мы поговорим с воспитанником Отто.

— Разве Карл этого еще не делал?

— Я думаю, у тебя получится лучше.

— Почему?

— У тебя получалось даже со мной. Твоя работа — максимально содействовать мне в поиске Отто. Сейчас это приоритетная кампания для моей фратрии.

Я кивнула.

— Хорошо, я поняла. Но почему мы не могли побеседовать с ним здесь? Он же здесь, в конце концов, живет.

— Потому что в столовой не подают устриц.

— Если бы ты чуть меньше времени уделял плотским удовольствиям, мы продвинулись бы быстрее.

Я не понимала, отчего злюсь на него. Он помогал мне, он спас нас с Роми, но в то же время все, что связано с ним, так пугало меня, что я ощетинилась превентивно, стараясь казаться больше.

— Эрика, мне тридцать пять лет.

— Я знаю. Как и мне.

— Я не закончил. Мне тридцать пять лет, как и тебе. Но ты жила тридцать пять из них в мире, более или менее, приближенном к реальному. Я хочу попробовать все, что приносит удовольствие тем, кто способен ощущать.

Он задумался, а потом добавил:

— И повторять это снова и снова.

— Хорошо. В таком случае это оправдывает сложную логистику людей и товаров.

— Эрика, почему ты злишься?

— Потому, что ты — монстр.

Но я лгала. Вернее, соглашалась с неправдой. Я не злилась. Я боялась.

— Разве не ты меня таким сделала? — он криво улыбнулся.

— А у меня был выбор?

— Это философский вопрос. Выбор, строго говоря, всегда есть. Вы все почему-то думаете, что выбор между покорностью и смертью, это не выбор.

— Ты так говоришь, словно тебя это не касается.

Но он не ответил. Остаток пути мы ехали молча, так что тишина салона, скрывавшего даже шум дождя, показалась мне в конечном итоге невыносимой.

Машина остановилась у «Рейнстоффа». Водитель открыл дверь, теперь он держал зонтик над нами обоими. Я подумала, а ведь если бы я пришла сюда одна, вымокшая насквозь и не внушающая доверия, меня бы даже на порог не пустили.

Но с Рейнхардом лакей придержал бы дверь даже перед обезьяной. Это было удивительное чувство, почти равняющееся вседозволенности. Мир Рейнхарда был полон искушений, и я начинала понимать, отчего он ведет себя именно так. В зале все дрожало, бесконечно от всего отражаясь. Стекло, металл, зеркала — все, что способно было подарить мне отражение, собралось в этом аккуратном и роскошном месте.

— Они знают толк в дизайне, — сказал Рейнхард. — Стиль — изменчивая категория. Удовольствие смотреть на себя — вечно.

Мы сели за стеклянный столик перед большим, во всю стену, окном. Даже меню здесь было пропечатано черными буквами на прозрачных листах. Нарциссический бар, где платишь за удовольствие подцепить самого себя. Все непрозрачное непременно должно быть, в таком случае, хромированным.

Неотражающие предметы должны почти перестать существовать, чтобы быть допущенными в это пространство.

Рейнхард поймал мой взгляд.

— Разрыв между самовлюбленными фантазиями и самоуничижением, почти полным уничтожением себя, прозрачностью. Идеальный проект нарциссической личности.

— Такой, как ты?

— С чего бы еще мне так любить этот ресторан?

Он продолжал мои мысли, легко подхватывал то, чего я еще даже не сказала. И мне нравилось с ним разговаривать.

— Ах да, — сказал Рейнхард. — Здесь невероятный айсвайн.

Он щелкнул пальцами, подзывая официанта. Молодой человек в строгом, безупречно идущем ему костюме, оказался рядом так быстро, что я засомневалась в его физической реальности. Рейнхард заказал айсвайн и шампанское, и то и другое называлось мудреным образом, так что я даже не была уверена, что правильно все расслышала. Еще он заказал устриц, черную икру на хлебе с маслом и какой-то прозрачный суп с морем странных ингредиентов. Больше всего этот суп был похож на дегенеративное искусство.

Я взяла себе салат с кроличьим мясом, самое бюджетное, что здесь подавали. Надо признаться, попробовать что-то в этом ресторане мне вправду хотелось. Салат оказался настолько вкусным, что я пожалела о том, что не заказала еще что-нибудь. Вряд ли дело было в моем так и не удавшемся завтраке. Он вправду переливался на языке оттенками вкуса, которых я прежде и не представляла. А может быть так божественно сладки были выброшенные на ветер деньги.

Рейнхард ел с аппетитом, с видимым удовольствием, но предельно аккуратно, словно правила этикета были введены в него искусственным путем. Впрочем, никаких метафор — так и было. Я чувствовала себя неловко рядом с ним, поэтому делала вид, что смакую свой салат, а не боюсь наколоть на вилку что-нибудь лишнее и уронить.

— Я дошел до пункта пятнадцать в меню, — сказал он. И я вдруг узнала в этом человеке моего Рейнхарда с его патологической тягой к цикличности и крохотным ритуалам. Я улыбнулась ему.

— Что ж, однажды здесь не останется не испробованных блюд, и придется расстаться с этим местом.

Он вдруг с нежностью коснулся моего подбородка.

— Попробуй.

Он взял крохотный кусочек хлеба с маслом и икрой на нем, положил мне в рот. Наверняка, этот хлеб еще как-нибудь назывался, чтобы на язык слово ложилось так же нежно, как он.

— Это вкусно, — сказал Рейнхард. И он был прав — удивительно вкусно.

Всякий раз, когда Рейнхард делал глоток шампанского, я вспоминала о каплях крови, стекающих в бокалы. Я просто не могла забыть. Так что я была рада, когда на десерт принесли сливки с сахарной пудрой и фрукты, а Рейнхард соответственно перешел к айсвайну. Десерт он ел с ленивым, медлительным наслаждением, каким-то сверхудовольствием, слишком интенсивным, чтобы получать его быстро.

Мне больше всего понравились сливки для фруктов, в них иногда попадались крошки нежного, наверняка очень дорогого шоколада.

— Так вот, возвращаясь к нашему разговору. Прозрачное, — он стукнул пальцем по столу, кивнул в сторону окна. — Ощущение собственной ничтожности и субъективной пустоты. Хромированное…

Я посмотрела на пол, на спинки стульев, потолок.

— Грандиозное осознание величия и красоты, — закончил Рейнхард. — Разве это не иронично?

Я кивнула. А потом не выдержала и добавила:

— Нарциссический рай по сути то же самое, что нарциссический ад.

— Именно.

Мы улыбнулись друг другу. И хотя в его улыбке не хватало чего-то важного, человечного, я с радостью приняла ее.

— Так где же Густав? — спросила я.

— Его привезут через полчаса.

— Значит, у встречи в два не было достаточного основания.

— Правда?

Неправда. Я хотела его увидеть. Крошка Эрика Байер, как тебе не стыдно обманывать саму себя? Ты столько для себя делаешь и так неблагодарно к самой себе относишься.

— Тогда предлагаю провести эти полчаса с пользой. Что ты думаешь о памяти? В глобальном смысле.

Рейнхард пожал плечами.

— Попытка конструирования будущего исходя из предыдущего опыта, не больше. Гораздо важнее, что я помню.

— Выбор того, что именно помнить, совершается бессознательно и конструирует наши личности.

— Поэтому фантазия и память, в принципе, способны смешиваться.

— Вернее, следует признать, что они не способны не смешиваться.

Я выдохнула. Это было так, словно мы пели песню. Я не могла позволить себе окунуться в этой с головой, но позволила. Мы говорили быстро, словно бы это были последние полчаса для того, чтобы поделиться друг другом. Мы перескакивали с темы на тему, так что больше всего это было похоже на викторину. В какой-то момент Рейнхард сказал: