Павел Кононович был участником Первой антарктической экспедиции и участвовал в первом санно-гусеничном походе к Пионерской. Материал — чистое золото! Но мне достался лишь крохотный самородок, трудно различимый без микроскопа: просто Сенько вскользь упомянул, что участники этого похода каждый вечер читали вслух «Двенадцать стульев» и «Золотого телёнка» и что балок, в котором проходило чтение, сотрясался от хохота. Все. От дальнейших расспросов Сенько ушёл, сославшись на дела, — аргумент, против которого невозможно спорить.
Зато в другой раз я уж своего не упустил. Речь зашла о собаках, и Павел Кононович припомнил, что в войну на мысе Челюскин, где он зимовал, был пёс по кличке Бандит, потрясающий «медвежатник». На редкость храбрый и ловкий, он был опасным противником для любого медведя. Уже перед смертью, дряхлый и совсем больной, он вдруг услышал медведя и ожил! Всю оставшуюся на каких-нибудь несколько недель постылого существования энергию он вложил в полчаса настоящей жизни: загнал медведя в торосы, убедился, что его пристрелили, и умер…
Тогда-то я и напомнил Павлу Кононовичу про историю, услышанную в Мирном, и пригрозил, что если он и теперь будет отнекиваться, то изложу её в том виде, в каком она осталась в фольклоре.
И Сенько рассказал.
— Это произошло в Мирном, в Пятую экспедицию. Июнь, полярная ночь. На упряжке из девяти собак я вместе с каюром Петей Кольцовым поехал на седьмой километр снимать показания с магнитно-вариационной станции и менять ленту.
Перед отъездом Оскар Кричак, начальник отряда аэрологов, предупредил: «Если уверен, что успеешь вернуться до обеда, — поезжай, но если нет, лучше отложи: ожидается резкое ухудшение погоды». Я решил, что успею; но, когда мы приехали на место, оказалось, что после недавней пурги палатку с приборами засыпало. Наверное, следовало, не теряя времени, возвратиться обратно, в риске не было особой необходимости, но мы — век живи, век учись — этого не сделали. Откопали палатку, сняли показания, сменили ленту и только отъехали — началась пурга. И какая! Собаки очень не любят, когда ветер швыряет снег прямо в их морды. И, несмотря на все усилия каюра, начали сворачивать в сторону и сбились с пути. Мы это поняли, когда проскочили одну за другой несколько трещин, которые должны были остаться в стороне от дороги. Короче говоря, мы намертво заблудились. В таких случаях ехать на авось — последнее дело. Мы опрокинули на бок нарты, сбили в кучу собак и стали пережидать пургу.
Таков был результат первой ошибки. А вторую допустил Кольцов. Уверенный, что мы быстро вернёмся, он поехал в кожаных штанах. Полярники любят свои кожаные костюмы, в них легко и удобно двигаться, работать, но не отсиживаться в пургу. И через несколько часов Петя признался, что начинает замерзать. Тогда мы отвязали двух самых умных собак, в том числе вожака Казбека, — а вдруг они выведут на дорогу? Но собаки, даже отвязанные, скулили и никуда уходить не хотели. Оставался один выход: уйти самим, Кольцов мог замёрзнуть. И мы, взявшись за руки, пошли, сами не зная куда.
Вскоре мы натолкнулись на веху, обрадовались, что теперь уже сориентируемся, но радость тут же сменилась разочарованием: на вехе не было ничего обозначено. Мы вновь двинулись наугад и вместе со снежным надувом свалились с барьера на припай. Если бы не снег, который в данном случае выполнил благородную роль амортизатора, на этом наше путешествие наверняка бы закончилось.
В тот день порывы ветра достигали 40–50 метров в секунду.
Но не было счастья, да несчастье помогло: оказавшись на припае, мы легко определили направление. Теперь уже все зависело от нас самих, от того, хватит ли сил идти до конца вдоль барьера. И мы пошли направо, теперь уже точно зная, что идём правильно, тем более что скоро стали различать зарницы от ракет, которые непрерывно запускали наши товарищи в Мирном. Не стану рассказывать, как мы брели, поддерживая друг друга, падая и поднимаясь, — каждый, кто бывал в пурге, без труда представит себе эту картину. К утру мы благополучно добрались до мыса Хмары, откуда до ближайшего дома рукой подать… Отлежались, отогрелись, выяснили, что слегка обморозили запястья — варежки оказались коротковаты, но, говоря по правде, отделались счастливо, могло быть и хуже.
Потом уже мы узнали, что нас разыскивали две спасательные партии. В первой из них впереди шёл тягач, а по бокам для захвата большей площади — обвязанные верёвками люди. Когда эта партия вернулась ни с чем, на поиски вышел второй тягач. Но за аэродромом он провалился в трещину — к счастью, одной гусеницей. Встречный ветер сбивал с ног, и люди вынуждены были возвратиться в Мирный.
Тягач через несколько дней удалось вытащить, а вот собаки погибли. Их так и не нашли, хотя много раз выходили на поиски. Вернулся только один Казбек, и можно было лишь догадываться о том, как он звал за собой упряжку и как та не поверила в своего вожака… Что ж, естественный отбор в действии! После гибели этой упряжки ездовых собак в Антарктиду мы больше не завозили. Отныне собаки на наших станциях — просто друзья человека, безработные, но от этого ничуть не менее любимые…
Тут Павел Кононович взглянул на часы — тонкий намёк на то, что, кроме беседы с литератором, у начальника сезонной части экспедиции есть ещё и другие дела.
В своё время эта история облетела весь мир, она даже легла в основу сценария кинофильма. Впрочем, и в кинофильме, и в различных публикациях было немало «клюквы». Поэтому, согласившись рассказать мне про эту эпопею, Афонин придирчиво проверял, правильно ли я записываю, а если сам не мог вспомнить точно, так или не так было сделано или сказано, то предупреждал: «Лучше это место опустите, чтобы потом надо мной и над вами не смеялись».
Из ныне действующих полярных лётчиков Афонин, кажется, старейший — в полярной авиации он с 1935 года. Впрочем, если уж быть совершенно точным, то в последнее время Владимир Васильевич не летает, а выполняет обязанности РП — руководителя полётов. Маленький, щуплый, с лицом настолько изрезанным морщинами, что не поймёшь, как он ухитряется бриться, Афонин мало похож на людей своей профессии — обычно общительных, энергичных и шумных. Держится он скромно, даже чрезмерно скромно, никогда, как говорится, «не высовывается» и старается быть в тени, понезаметнее. А ведь лётчик он был «божьей милостью», хотя не из «первого эшелона», где блистали Мазурук, Черепичный, Москаленко и другие знаменитые асы, а из второго, менее известного широкой публике, но любимого полярниками, хорошо знавшими, кто делает для них всю «чёрную работу»: зимует вместе с ними, перетаскивает грузы с одной лопнувшей льдины на другую и прочее. Как-то так получилось, что в сенсационных полётах и экспедициях Афонин был вечно вторым, и поэтому шумная слава постоянно обходила его чуточку стороной. Но хотя звезды Героя он и не получил, орденов у него, если не ошибаюсь, семь или восемь, из них четыре за Крайний Север и Антарктиду, а остальные за войну.
Рассказами Афонина у меня заполнена целая тетрадь; когда-нибудь я напишу о его полётах в Арктике, о военных эпизодах; но сейчас расскажу о том легендарном у полярников Антарктиды случае, который сделал Афонина и его товарищей кавалерами высоких бельгийских орденов.
В Третью антарктическую экспедицию Афонин был вторым пилотом у Виктора Михайловича Перова, замечательного лётчика и прекрасного человека, организатора известных полярных полётов. С ним вместе Афонин налетал много десятков тысяч километров: доставлял грузы на Восток, сбрасывал горючее полярникам ныне законсервированной станции Советская, что на полюсе недоступности, и осуществил беспосадочный перелёт через Южный полюс на американскую станцию Мак-Мердо, где, несмотря на сильный мороз, постоял со снятой шапкой у превращённого в музей домика капитана Скотта.
Так вот, в декабре 1958 года в эфире прозвучало: «Всем, всем, всем! Станциям и кораблям в антарктических водах!..» Бельгийская станция Бодуэн извещала Антарктиду, что исчез вылетевший со станции самолёт с четырьмя членами экипажа на борту; попытки разыскать пропавших без вести своими силами не удались, необходима немедленная помощь.
