Русская культура была по преимуществу дворянской. Она кончилась. Дворянство низвергнуто. И оно само много сделало для своего падения. Оно выродилось и потеряло сознание своего призвания. Дворянский стиль культуры, который господствовал и в недворянских слоях, в буржуазии и интеллигенции, заменился стилем солдатско-мужицко-пролетарским. В этом стиле управлять страной может только советская власть, враждебная высшей культуре, объявившая войну всем качествам во имя количеств, грубая и жестокая в своих приемах. В первые ряды жизни выдвигает новый энергичный слой, прошедший школу на войне, жадный к жизни, завистливый и злобный, перенесший все приемы войны в управление страной, продолжающий войну во имя других целей внутри страны. Стиль советской власти – военный стиль. Это – стиль завоевателей. Но это менее всего означает, что завоеватели эти чужды состояниям самого народа. Народ и выдвинул их в момент своего падения и кровавого разложения. Большевики осуществили народный идеал черного передела. И они вполне отвечают русскому нигилизму. Это очень непопулярная и нелюбимая власть. Но непопулярная и нелюбимая власть может оказаться единственной возможной властью, ее может заслужить народ. Русский народ во время падшей войны и разложившейся революции только и заслужил такой власти. И это не значит вместе с тем, что русский народ – большевик. Катастрофа произошла в самых первоосновах русского общества и русской культуры, она произошла в глубине духа народного. Русский народный слой, в сущности, никогда не мог не только социально, но и религиозно принять русский культурный слой и русское барство. Раскол между верхним и нижним слоями у нас всегда был таков, какого не знали народы Запада. Народ не принял войны, потом не принял гуманитарно-демократической власти. И в суждениях о революции и о путях спасения от нее нельзя игнорировать духовное состояние русского народа, состояние его верований или его неверия. Все определяется изнутри, а не извне. Никто не обязан поклоняться верованиям народа и воле народа, если он считает эти верования и эту волю злыми. Я не признаю принципа суверенитета народа. Но безумно было бы игнорировать духовное состояние народа. Власть не демократична по своей природе, но она должна быть народна. Все в конце концов определяется религиозными верованиями народа, ими определялось и существование самодержавной монархии. И если верования народные ложны и злы, то я все силы свои должен прежде всего направить на обращение моего народа к истинным и добрым верованиям. Духу принадлежит примат над политикой. Это теперь должно быть признано более, чем когда-либо. Русский вопрос есть сейчас прежде всего духовный вопрос. Вне духовного перерождения Россия не может быть спасена. Неодухотворенная борьба за политическую власть сейчас лишь увеличивает ее болезнь, лишь усиливает разложение. Между тем как те, которые вели активную борьбу против революции и коммунизма, не имели великой идеи, которую они могли бы противопоставить идее коммунистической. И в Западной Европе невозможно активно идейное движение против большевиков и большевизма, потому что не сознает она правды, во имя которой могла бы подняться в крестовый поход.

Мы переживаем состояние, схожее с падением Римской империи и античной цивилизации III века, когда только христианство духовно спасло мир от гибели и окончательного разложения. Варварские начала уже вошли в дряхлеющую и падающую культуру. Аристократические основы культуры потрясены. И необходима новая переработка варварской стихии, необходимо рождение света во тьме. Большевизм нельзя ликвидировать хорошей организацией кавалерийских дивизий. Кавалерийские дивизии сами по себе могут лишь усилить хаос и разложение. Они поддерживают то недолжное и опасное состояние, в котором власть создается лишь внешней военной силой, лишь солдатчиной. На этом пути и погибла Римская империя. Большевизм должен быть прежде всего преодолен изнутри духовно, а затем уже политически. Должен быть найден новый духовный принцип организации власти и культуры. Военный принцип в наши дни может стать и злым принципом, и необходимо искать выходов из его исключительного господства. Этому научает нас и нынешнее состояние Европы. Господство солдатчины грозит огрублением всей культуры и помимо большевиков. Вся европейская политика основана на насилии и лжи. И в Европе произошло страшное огрубение. Это мы видим и на таком интересном явлении, как фашизм. Итальянский фашизм, вопреки распространенному мнению, тоже был революцией, совершенной молодыми людьми, прошедшими школу войны, полными энергии и жажды преобладания в жизни. Эти молодые люди имеют психологическое сходство с советскими молодыми людьми, но энергия их направлена в другое русло и приняла не разрушительный, а созидательный характер. Мы живем в эпоху цезаризма. И значение будут иметь лишь люди типа Муссолини, единственного, быть может, творческого государственного деятеля Европы, который сумел подчинить себе и государственной идее воинствующе-насильнические инстинкты молодежи, дал выход энергии.

Я совсем не пацифист, наоборот, но бывают времена, когда необходимо восстать против того, чтобы исторические судьбы определялись исключительно военной силой. Россию погубило превращение народа в войско. Войско разрушило государство. И спасти может только какой-то высший принцип. Буржуазно-капиталистический милитаризм сам себя разрушил, он уничтожил войну в старом благородном смысле слова. Войны роковым образом превратились в революции. И сейчас в мире все более и более побеждает тип революционных войн. Новые технические открытия грозят истреблением человечества. Нет, проблема большевизма не есть внешне-механическая проблема, разрешимая военной силой, это – прежде всего внутренне-духовная проблема. Нельзя исключительно военным путем освободить Россию и русский народ от большевиков как шайки разбойников, которая держит его связанным. Это – внешнее и поверхностное восприятие. Русский народ в огромной массе своей терпеть не может большевиков, но он находится в большевистском состоянии, во лжи. Это – парадокс, который должен быть понят до конца. Русский народ должен быть выведен из большевистского состояния, преодолеть в себе большевизм. Есть ли это проповедь пассивности в противоположность активности, которую проповедуют те, которые хотят разрешить русскую трагедию исключительно военной силой? Когда падала Римская империя и рушился весь древний мир, Диоклетиан проявлял большую энергию, пытаясь укрепить империю. Но меньшую ли активность проявлял Бл. Августин и не принадлежит ли ему большее место во всемирной истории, чем Диоклетиану? Наше время есть прежде всего время дел, подобных делу Бл. Августина. Нам нужна вера и идея. Спасение ныне погибающих обществ пойдет от союзов и корпораций, имеющих крепкую основу, воодушевленных верою. Из них сложится новая ткань общества. Они должны укреплять связи в эпоху падения старых государств. А старые государства рушатся. Новая история кончается. И мы подходим к эпохе, аналогичной раннему средневековью. Реакционерами, людьми отсталыми, должны быть признаны те, которые хотят удержаться на принципах новой истории, вернуться к идеям XIX века, хотя бы то была демократия, гуманистический социализм и пр. Революция, совершающаяся в Европе, может производить впечатление реакции, как, например, фашизм. Но она, во всяком случае, направлена против начал новой истории, против бессодержательного либерализма, против индивидуализма, против юридического формализма.

Очень полезно в наши дни напомнить об идеях Ж. де Местра о революции, высказанных в его гениальной книге «Соnsiderations sur la France». Ему впервые удалось сказать что-то существенное о природе всякой революции. Революция – сатанична. В ней действуют не люди, а высшие силы. Революционеры лишь кажутся активными, в действительности они пассивны, они лишь орудие неведомой им силы. Но революции не только сатаничны, они также провиденциальны, они посылаются народам за их грехи, они есть искупление вины. Ж. де Местр не был человеком старого режима, дореволюционным человеком. Он понимал своеобразное величие революции, понимал ее роковой характер. Он, величайший идеолог реакции начала XIX века, глава теократической школы, роялист, думает, что революционеры, якобинцы действовали для славы Франции, в то время как контрреволюционеры, эмигранты хотели разделения Франции и победы над ней. Насильственную контрреволюцию де Местр признает решительным злом, он не хочет ее, он ждет терпеливо, чтобы созрела органическая почва для восстановления монархии. Ж. де Местр не любил эмигрантов эпохи французской революции и осуждал их, считал их деятельность ненациональной и непатриотической. Он настаивал на совершенном бессилии и ничтожестве французских эмигрантов. «Эмигранты ничто и не могут ничего». «Один из законов французской революции, что эмигранты ее могут атаковать лишь для собственного несчастья и совершенно исключены из какого бы то ни было дела, которое должно совершиться». «Они никогда ничего не предприняли, что бы удалось и даже что не было бы обращено против них. Они не только ничего не достигают, но и все, что они предпринимают, носит характер такого бессилия и ничтожества, что сложилось мнение о них как о людях, которые защищают осужденное дело». Эмигранты «не должны более делать внешних усилий, быть может, даже желательно, чтобы их никогда не видели в угрожающей позе» (с. 127). «Эмигранты ничего не могут, и можно даже прибавить, что они ничто» (с. 128). Ж. де Местр, который имел такую устрашающую репутацию, был сторонником мягкой и бескровной, почти нежной контрреволюции, он решительный противник мести. У него есть также очень тонкая мысль, что не могут быть выразителями пореволюционной, контрреволюционной справедливости те, которые революцией обижены, так как они будут мстителями. «Самое большое несчастье, которое может случиться с деликатным человеком, это быть судьею убийцы своего отца, своего родственника, своего друга или похитителя своего имения. А это именно и случилось бы, если бы произошла контрреволюция такой, как ее ожидали; так как высшие судьи все почти принадлежали бы классу обиженному, и юстиция, даже если бы она только наказывала, имела бы вид мести». Вот изумительные по благородству слова, которые очень следует повторять в наши дни, когда жажда мести легко смешивается со справедливым судом. Де Местр тоже думал, что народ должен изжить горькие плоды революции и получить к ней отвращение, что революция должна сама себя пожрать. И он видит провиденциальную справедливость в том, что революционеры истребляют друг друга. Народы никогда не достигают того, к чему стремятся. И французская революция будет иметь положительное значение, но не то, которое пытались придать ей деятели революции. Сам Ж. де Местр был положительным результатом революции. Католическое и романтическое движение начала XIX века возможно было лишь после революции. Оно было настоящим завоеванием революции. Так будет и у нас. Положительным результатом революции будут религиозное углубление и возрождение. Начнется новая эпоха в христианстве, освобождена будет Церковь от власти государства. В суждениях пламенного революционера де Местра о революции была большая отрешенность. Об этих суждениях полезно напомнить в наше время. Но эмиграция эпохи русской революции отличается от эмиграции эпохи французской революции. Страдания ее велики. Она более разнообразна, к ней принадлежит очень высокий культурный слой, и она может иметь большое положительное культурное значение, если преодолеет в себе специфически эмигрантскую психологию. В русской эмиграции есть героически настроенная молодежь, способная к самоотвержению. Задачи русской эмиграции лежат прежде всего в области духовной и национально-культурной, а не политической. Но русская эмиграция пока не имеет вдохновляющих ее идей. Нельзя назвать идеей возврат к политическим формам, господствовавшим в недавнем прошлом или в жизни, или в сознании. Все старые политические формы, будь то монархия или демократия, отжили свое время и сами по себе не имеют цены.