Никогда не забуду, как мы с папой пробирались к ней через метель, чтобы вместе отпраздновать Новый год. В кабине внедорожника, который папа взял из служебного автопарка, было страшно холодно, хотя печка и работала на полную мощность. Дворники едва справлялись с тем, чтобы очищать стекло от снега. А впереди медленно полз снегоочиститель, который председатель выделил по личной просьбе папы специально для того, чтобы маленькая колонна машин смогла пробиться к празднику в райцентр. Раз десять застревала то наша машина, то еще чья-то, и мы с папой, сцепив зубы и глубже закутавшись в куртки с меховыми воротниками, выскакивали наружу, в метель, чтобы подтолкнуть ее. Помню, папа в результате сильно простыл, а вот я нет — у меня всегда был хороший иммунитет.
То был не слишком веселый Новый год — в больничной палате. Мы с папой скупили в олтеницевском супермаркете продукты для праздничного стола, а еще купили искусственную елку, игрушки и гирлянду, чтобы нарядить у мамы в палате. Папа даже договорился с дежурной сестрой, чтобы вопреки всем запретам пронести туда шампанское. Мама очень обрадовалась елке, улыбалась и всячески изображала веселье, но мне было больно смотреть на ее худое лицо и коротко подстриженные волосы. На глаза, вопреки радужно мерцающей гирлянде, наворачивались слезы, но я душил их, чтобы не испортить праздник.
Курс лечения, оплаченный фондом Хаберна по маминой медицинской страховке, оказался неэффективным. Папа неоднократно звонил в фонд и в страховую компанию. Я слышал, как он терпеливо уговаривал бюрократов, приводя им тысячи аргументов, а иногда терял терпение и ругался с ними, не выбирая выражений. Но все — безрезультатно.
Это было ужасное время. К тому времени я утратил всякую надежду. По ночам я плакал, как сопливая девчонка, уткнувшись в подушку. Не мог сосредоточиться ни на чем. Утратил всяческий интерес к учебе. Не мог заставить себя выполнить домашнее задание, на уроках почти перестал отвечать. Учителя относились ко мне с пониманием и щадили. Кристина Радославовна вызвала папу на разговор лишь для того, чтобы выразить свою поддержку, но вконец изнервничавшийся папа, нервы которого были измотаны до предела, понял все превратно, пришел домой и первый раз в жизни устроил мне настоящий скандал. Правда, уже минуту спустя он зашел ко мне в комнату, извинился, обнял меня.
Мы с ним оба чувствовали себя совершенно потерянными. Все окружающие старались всячески выразить нам поддержку, кто-то искренне, а кто-то фальшиво, но от этого не становилось ни капельки легче. Из тех, кто сочувствовал искренне, была Клаудия, которая звонила нам чуть ли не каждый день, а однажды даже пришла вечерам к нам домой, чтобы приготовить на ужин что-нибудь получше скудного холостяцкого меню. Впрочем, папа отнесся к этой заботе с непонятной прохладой и после разговора, которого я не слышал, Клаудия ушла от нас бледная и несчастная, чтобы с этого момента больше никогда там не появляться. На курсах она осведомлялась у меня о здоровье мамы, но домой больше не звонила. Я тогда так и не понял, что произошло между ней и папой, да и не задумывался об этом — мои мысли были сосредоточены совсем на другом.
Мои друзья и приятели относились ко мне с большим вниманием и сочувствием, особенно Мей и моя подружка по переписке Дженни. Но никто из них не шел в сравнение с Джеромом, который буквально не отходил от меня ни на шаг. Тон его общения резко переменился, любые подначки и саркастичные шутки прекратились. Если кто-то в компании вдруг позволял себя хоть одно неосторожное слово в мой адрес, или ему просто так казалось (чаще последнее, ведь меня никто из знакомых старался не задевать) — Джером сразу же обрушивал на бедолагу свой гнев.
Я был благодарен другу за внимание и поддержку. Но подсознательно я чувствовал, что стоит за его поведением, и от этого мне почему-то становилось не по себе. Я чувствовал, что Джером начал относиться ко мне более трепетно из-за того, что в его понимании я переживал то же, что когда-то пережил он. Так, будто теперь мы с ним оба потеряли матерей. Но ведь я никого не терял! «Моя мама жива!!! И с ней все будет хорошо!!!» — хотелось мне закричать на друга, но я не мог так ответить на его заботу.
А в начале февраля ситуация вдруг переменилась.
Папин звонок одному из его влиятельных знакомых, который имел еще более влиятельного знакомого, имеющего, в свою очередь, прямой выход на исполнительного директора фонда Хаберна, возымел действие. Маму, состояние которой к тому моменту стало тяжелым, направили в ультрасовременный медицинский институт в Стокгольм, чтобы вне очереди произвести дорогую операцию.
А уже в начале марта мама вернулась домой. Она выглядела лет на пять старше, чем в тот день, когда я в последний раз видел ее здоровой — болезнь измотала ее и добавила на голову седых волосков. Но перед новейшими достижениями современной медицины, недоступными для девяноста девяти процентов населения Земли, болезнь отступила. Я так и не узнал, чего это стоило папе и как он сумел вернуть эти долги. Но он сделал это — как он всегда делал то, что было нужно, не считаясь с тем, что это ему стоит и возможно ли это вообще. Если я и раньше относился к папе с беспредельным восхищением, то с этого момента стал просто боготворить.
Весна принесла мне освобождение не только от морозов, но и от безысходной печали — на мое лицо вернулась счастливая улыбка, я снова стал излучать уверенность в себе, с утроенным рвением взялся за учебу, принялся исправно исполнять обязанности старосты, начал снова встречаться с друзьями, весело болтать и шутить в компании. Помню, Мей даже призналась мне, что очень обрадовалась тому, когда я стал прежним.
А вот Джером, что странно, резко ко мне охладел и даже начал избегать. Поначалу, признаться, я даже не заметил этого, окрыленный своим счастьем. А потом слегка призадумался, но так и не понял до конца, что стояло за этими изменениями. Мне не хотелось верить, что он не разделяет моей радости. Не хотелось принимать всерьез неприятную догадку, что он злится на меня и завидует черной завистью из-за несправедливости, благодаря которой в моей жизни все сложилось иначе, чем в его.
Ведь его мама от такой же точно болезни умерла, а моя выздоровела и осталась со мной. Его папа лишь наблюдал за их горем и беспробудно пил, оставив сына практически круглым сиротой, а мой — напряг все свои силы и связи, чтобы спасти семью. И спас — направив маму на лечение, которое несчастный Седрик Лайонелл ни при каких обстоятельствах не смог бы себе позволить. Неужели это сравнение отравляет ему душу, не позволяя порадоваться за меня? Может ли быть так, чтобы он, называя меня своим другом, на самом деле жалел, что в моей жизни все сложилось благополучно и желал мне зла?
В какой-то момент я почти решился поговорить с ним начистоту, но в последний момент что-то удержало меня от этого объяснения. Может быть, это был страх, что предстоящий откровенный разговор полностью разрушит наши отношения. Я решил, что лучше уж терпеть холодок и недосказанность, чем навсегда сжечь все мосты и стать врагами.
Первая апрельская оттепель еще не способна была растопить завалившие обочины высоченные сугробы, но из плотной завесы облаков все-таки начали иногда пробиваться солнечные лучи, которые развеяли снедающие меня тревоги.
Физрук Григорий Семенович вернулся к идее похода в Храм Скорби, которая в прошлом году так и не смогла преодолеть бюрократической препоны в виде Маргариты Петровны, и на этот раз директриса наконец поддалась на уговоры. Детям из седьмых классов и старше, при условии письменного согласия родителей, было дозволено принять участие в походе, назначенном на 20-ое апреля. Перед походом всем предписывалось пройти специальный инструктаж, а также обязательный медицинский осмотр.
Помню, в пятницу, 18-го, как раз, когда был назначен осмотр, а на последнем уроке проходила еще и важная контрольная работа по истории. Я завершил письменную часть и ответил устно одним из первых, но задержался в классе, пока не ответят все, так как был в этот день дежурным и должен был вместе со случайно выпавшим напарником Констанцией Ионеску выполнить в классе влажную уборку.
