– В некоторой степени, – Алексеев прикрыл за собой дверь, стараясь не громыхнуть. Манекены следили за ним без одобрения. – Извините за поздний визит. Я видел вас в конторе Янсона, куда вы принесли два экземпляра «Южного края». Один прихватил с собой посетитель, и мне кажется, вы этого и добивались.

– Добивалась?

Смеялась Радченко заливисто не по годам. Закрой глаза, и поверишь, что хохочет весёлая девчонка.

– Нет, вы послушайте! Я добивалась того, чтобы нечистый на руку посетитель украл у нотариуса газету? Вы забываетесь, милостивый государь.

Алексеев протянул руку, погладил Клеопатру по локонам. Было в его движении что-то, что сразу отбило у костюмерши охоту смеяться. Всё своё внимание Радченко вернула камзолу, словно Алексеев был третьим манекеном, и ничем более.

– Второй раз я видел вас на кладбище. Вы плакали над могилой Евлалии Кадминой. И мне не хотелось бы говорить о том, что вы делали над могилой Елизаветы Заикиной. Это ведь её завещание вы подписали, как свидетельница?

– Вы шпионите за мной?

– Я? Наши встречи случайны, Любовь Павловна. Как и та, когда вы вчера вышли из театра...

Костюмерша уколола иглой палец, зашипела от боли.

– А вы беседовали с графом Капнистом, – раздражённым тоном произнесла она. – Точнее, выслушивали бесконечный монолог графа. Я вспомнила вас.

– Позвольте, я закончу. Последний раз я видел вас сегодня ночью...

– Ночью? Что за грязные инсинуации?!

– Вы всё время меня перебиваете. Я видел вас во сне.

– Уже лучше! В моём возрасте приятно слышать, что я ещё способна являться во сне таким приятным, таким сладкоречивым молодым людям. Надеюсь, я не позволила себе ничего лишнего?

– Нет. Вы всего лишь сказали: «Будь ты проклята, Елизавета Петровна! Ныне и присно, и во веки веков, аминь».

Алексеев протиснулся между манекенами. Стараясь не сшибить платья, развешанные на стенах, потянулся, взял руку Любовь Павловны. Несмотря на сопротивление, поднёс к губам, поцеловал.

– Вы сказали это шестнадцать лет назад, после смерти Кадминой. Это я услышал вас сегодня ночью, а Заикина – раньше, много раньше. «Любила я её, всем сердцем любила. Спасти хотела....» Это ведь ваши слова? Спасибо вам, Любовь Павловна. Будь Кадмина жива, она бы тоже вас поблагодарила. Я не знаю, что вы сделали, но вы сделали всё, что могли.

– А что я могла? – одними губами выдохнула Радченко. Со щёк её сошел румянец, на лбу выступили капельки пота. – Что?!

– Вот и мне хотелось бы знать: что вы можете? Вы и такие, как вы?

– Кого вы имеете в виду?

– Всех, кто подписал завещание. Вероятно, есть и другие, но о них мне ничего неизвестно. Я говорю о нюансерах.

– О да, – слабо улыбнулась Радченко. Она глядела на Алексеева так, словно запоминала его портрет для дачи показаний. – Вероятно, есть и другие. Вы – Алексеев, это вам Заикина завещала свою квартиру. Не стану отпираться, я вас знаю, только не в лицо. Ни в конторе, ни на кладбище я не обратила на вас особого внимания.

– В конторе вы назвали меня по имени-отчеству.

– Это ничего не значит. Когда я работаю, такие вещи приходят мне на ум сами собой. Приходят на ум, подворачиваются на язык... Как я назвала вас в конторе?

– Константин Сергеевич.

– Очень приятно, Константин Сергеевич. А я, как вам уже известно, Любовь Павловна. Будем знакомы. Что вы скажете про этот камзол? Нравится?

Она подняла камзол, встряхнула.

– Дон Карлос? – догадался Алексеев.

– Да.

– На кого?

– Вы его не знаете. Примерно ваша фактура. Ниже на вершок, шире в плечах.

– Брюнет?

– Да.

– Уберите подставки в плечах. Иначе он будет казаться ещё ниже.

– Каблуки?

– Не поможет. Выйдет такой себе битюг, а не дон Карлос. Призрак Карла Пятого выше его или ниже?

– Выше. Ваш рост, даже с лихвой.

– Да, уберите подставки. Иначе зарежете финальную сцену, с призраком.

Радченко вернула камзол к себе на колени:

– У вас острый глаз. Актёрствуете?

– Любитель.

– В профессионалы не собираетесь?

– Нет. С любительством тоже покончено. Дела, семья, дети – этого достаточно.

Лицо Радченко напомнило Алексееву лицо классной дамы, когда та выслушивала нелепое, неправдоподобное враньё маленького Кокоси. Такое же лицо Алексеев имел несчастье видеть у своей драгоценной жены, когда Маруся внимала его обещаниям принять наконец решение, выбрать между семьёй и театром. Собственно Маруся и была когда-то классной дамой – в Екатерининском институте благородных девиц.

– Не верите? – с вызовом крикнул Алексеев.

– Как вы узнали о моём конфликте с Заикиной? – вместо ответа спросила Радченко. – Шестнадцать лет назад... Вы тогда были совсем молоденьким юношей. Мы говорили без свидетелей, донести вам никто не мог. Что вы сделали для того, чтобы узнать?

Алексеев подвинул ближе пуфик, притулившийся между манекенами. Сел с превеликой осторожностью – всё-таки в костюмерной было очень тесно.

– Я выстроил мизансцену.

– Мизансцену?

– Я двигал предметы в кабинете Заикиной. Так выставляют декорации под заранее расписанный эпизод. Декорацию, бутафорию... Я изменил освещение. Лёг на кушетку. Если я правильно всё сделал, то в мизансцене присутствовало всё необходимое, кроме главного действующего лица.

– Заикиной?

– Да. Это, конечно, если смотреть с кушетки.

– И Заикина появилась?

– В кресле у стола. Там, где я и планировал. Дальше... Полагаю, дальше я спал и видел сон. Я редко запоминаю сны, но этот я запомнил до последних мелочей. Я видел Дарью Романову, купеческую дочь. Видел Заикину. Видел вас...

– В финальной сцене?

– Да.

– Мебель, – странным тоном произнесла Радченко. Камзол дона Карлоса сполз с её коленей на пол, но костюмерша этого не заметила. – Если часто пользоваться мебелью, у неё открываются дверцы.

– Что?

– Ничего. Вот поэтому я предпочитаю обходиться без мебели, одной бутафорией. Да, вы правы: мы сцепились с Заикиной за несчастную Кадмину. Заикина погружала бедняжку в холодный мир, я вытаскивала в тёплый. Елизавета Петровна делала это по заказу, без злобы. Ей хотелось заполучить квартиру. Я – по любви, без заказа. Мне хотелось спасти Кадмину. Если два нюансера тянут кого-то в разные стороны, это не заканчивается добром. Лошади разрывают жертву, понимаете? В те годы я ещё не знала этого правила. А даже если бы и знала...

Тёплый мир, отметил Алексеев. Холодный.

– Мебель, – напомнил он. – Вы сказали: «Если часто пользоваться мебелью, у неё открываются дверцы.» Анна Ивановна тоже говорила мне, что они с матерью служили мебелью для Заикиной. Служили мебелью, а теперь гадают. У них открылись дверцы?

– Да.

– А я? Я тоже мебель?

– Сейчас – да.

– Для какого же замысла понадобился такой неуклюжий элемент декораций, как ваш покорный слуга?

– Вам известно, что правнука Заикиной застрелили при ограблении банка?

– Известно.

– Как вы думаете, такая женщина, как Заикина, склонна прощать врагов своих? Подставлять левую щёку взамен правой?!

– Она мертва!

Радченко наклонилась вперёд:

– Но ещё недавно она была жива.

ПРОЛОГ

(продолжение)

– Значит, так, любезные мои...

Заикина любовалась чашечкой истово, не отводя взгляда. Словно знала, что больше не увидит ни чашечку, ни сервиз, ни света белого. Лицо гадалки сделалось серьёзным: дальше некуда. С таким лицом Клеопатру играть – вот корзинка, в корзинке аспид, и срок пришёл класть змею на молодую грудь.

– Слушайте мою последнюю волю. Слушайте, запоминайте, исполняйте. Не исполните – из могилы вернусь. Зубами загрызу, кровь выпью. Вы меня знаете...

Приживалки знали. Слушали, запоминали.

– Ой, матушка, – захлебнулась старшая. – А с нами-то что будет?

– Исполните – всё будет хорошо. Не обижу вас, пустомель.

– Ну да, ну да, – бормотала старшая. – Всё хорошо, лучше лучшего.

Было слышно: не верит. Боится. А больше того боится возразить, пойти поперек.