Убежал напрямик, через газоны и парковочную стоянку, только мы его и видели.
Все, что я могла сделать, так это поговорить с пастором, чтобы понять его позицию. Но тут реакцию ужаса и протеста выдала мать. Она кричала, что ни за что не будет разговаривать с человеком, который увел ее сына, что она его убьет, церковь сожжет, и дело с концом. «Хорошо, – сказала я, – я пойду одна, а вы меня подождите». Проповедь к этому времени закончилась, и люди начали выходить из церкви, целуясь и приветствуя нас. Через две минуты, обцелованная прихожанами, я осталась одна у выхода из молельного дома, дожидаясь пастора.
Разговор с пастором длился около часа. Он вел себя внешне лояльно, стал как-то сразу уверять, что он всегда пытался вернуть мальчишку домой, но тот не хотел, привязался. Еще пастор якобы запрещал мальчишке ходить по домам проповедовать. Оказалось, что юноша, зараженный религиозной идеей, одержимый в своем желании служить общине, ходил по домам, призывал к служению Господу, раздавал агитационную литературу. «Я считаю, что он еще не окреп духом, чтобы проповедовать», – вещал мне пастор. Вроде разумно. Но видно было, что он не искренен, а просто выигрывает время, чтобы, оставив впечатление вежливого человека, ретироваться.
Мать маячила где-то вдалеке, медленно приблизилась и присела на лавочке не вдалеке. Смотреть на нее было больно. Они сцепились.
– Зачем вы забрали моего сына?!
– Он сам ушел от вас. Все начинается с семьи.
– Вы даже не даете нам уехать.
– Пожалуйста, пусть едет! Психолога тут привели…
С трудом удалось заставить их говорить мирно. Скоро мы заметили и юношу, который был обеспокоен тем, что происходит. Пастор позвал его, и тот, по-прежнему отворачивая голову, приблизился. «Я всегда говорил тебе, что мать – это святое! – нарочито пафосно провозгласил пастор. – Мы поговорим с ним, когда он придет ко мне на беседу». Оказывается, помимо проповедей, каждый вторник парень ходил на проработки.
– Почему вы не установили контакт с родителями, как только поняли, что парень ходит к вам тайком от отца с матерью?
– Ему девятнадцать лет. Он уже сам может распоряжаться собой. Потом, было ясно, что родители будут против.
– Но это их семейное дело. Давайте не преувеличивать семейные проблемы. Они приехали сюда, чтобы спасти парня от армии, а потеряли его по другим причинам. Причем навсегда.
– Он уйдет от нас, как только захочет. Никто тут насильно не держит.
– Невооруженным глазом видно, что он находится под воздействием. Он прячется, заговаривается. Взгляд остекленевший.
– У нас много молодых людей. Он один такой попался. Волочится за младшими, сам ничего путного придумать не может.
– Зачем вы берете у него родительские деньги?
– Никто у него ничего не брал. Пора уже зарабатывать самому. Моя задача найти ему работу и женить.
Разговор становился все более жестким. Наконец он раздраженно и прямо сказал, что власть над парнем он терять не намерен.
Мать и сын плакали, обнявшись, но было ясно, что пастору достаточно одного слова, чтобы сын бросил мать и подчинился его команде. Отца юноша игнорировал. Ненавидел его с детства.
Этот разговор воспроизводил типичный набор аргументов и контраргументов между пастором и неверующими родителями. Случай этот, к сожалению, не единственный в постсоветской эмиграции. Говорили, что молодежь, как правило юноши, попадают в секту, бросают родителей, предварительно вынеся деньги и ценности из дома, отдав их в общий коммунальный котел. Испытывая эмоциональный голод, дети эмигрантов откликаются на любой призыв и внимание со стороны, легко поддаются агитации, а затем начинают бродяжничать, теряют интерес к светской жизни и просто волочатся за кем-то из младших прихожан, у кого на них есть время и на кого они еще производят впечатление своим геройским уходом от мирских забот.
В рассказанной истории родители еще пару раз пытались насильно увезти парня из города в один из госпиталей по восстановлению жертв психологического насилия. Чем больше они пробовали обмануть своего сына, поскольку договариваться не удавалось, тем большее сопротивление он оказывал, не веря уже ничему.
Мать пыталась напомнить ему о детстве, о том, как они были близки: «Я где-то читала, что нужно напоминать им про детство, чтобы избавить от зомбирования». Но каждое утро он уезжал, а когда у него отбирали машину, уходил пешком в церковь. Отец считал, что причиной всех несчастий было элементарное отсутствие навыков физической работы. Он был упрямо уверен, что если мальчишку увезти в Смоленскую область, в деревню к родственникам, он быстро образумится. Проблема была только в том, что парень не хотел садиться на самолет. Родители даже обращались в органы натурализации и иммиграции, через которые все члены семьи оформляли вид на жительство. Они просили отобрать у них гражданство, так называемую «гринкарт». Чиновники были в изумлении. Обычно за «гринкарт» борются, а не отказываются: «Даже если вы сожжете свои документы, мы будем считать вас гражданами нашей страны». Отказались они и насильно транспортировать (фактически депортировать) сына: «Наши службы этим не занимаются. У нас свобода исповедания».
После двух месяцев терзаний родители быстро продали имущество и уехали, оставив сыну денег на дорогу в Россию. У подруги, которая обещала потратить их только на покупку билета парню, если он этого захочет.
История закончилась печально. Поскольку парень оказался неспособен к простому физическому труду, а психика окончательно расстроилась, его поместили в госпиталь, чтобы подлечить. Дальнейшая его жизнь, скорее всего, проходит между сектой и госпиталем.
Кроме того, что пасторы претендуют на роль абсолютных авторитетов и с ними нельзя ни поговорить, ни договориться, меня возмущало и то, что талантливым мальчишкам и девчонкам из семей простых членов общины была заказана дорога наверх. Американские профессоры и учителя жалуются, что стоит выписать ребенку из такой общины направление в школу для одаренных или подарить ребенку компьютер, немедленно вступает в силу запрет со стороны пастора. Никаких «привилегий»: школа – только для получения начальной грамотности.
А вот теперь история, которая меня задела лично. Много лет назад я оказалась в сходной ситуации с моим девятилетним сыном Федором. Каждое лето я отправляла его к родителям на месяц, как раз на Украину. Мои родители жили в маленьком городе Светловодске Кировоградской области. Из-за тяжелого экономического положения и криминогенной обстановки люди устремились в многочисленные молельные дома.
Когда я сама была маленькой, я слышала кое-что о баптистах, которые молятся по ночам, поют песни, закрывшись у кого-то в доме. Моя бабушка рассказывала истории о бабках-баптистках с осуждением, поскольку те отписывали свои дома церквям, ничего не оставляя родным детям. Ходили эти бабки, низко опустив голову, что-то бормоча себе под нос. Моя мама, пока отец служил на флоте, снимала квартиру у одной из них. Хозяйка была против контактов с «чужими», агитировала ее принять участие в общей молитве. Надо сказать, что мама – физик по образованию и всякая мистика никак не сочеталась с ее атеистическими взглядами.
Но сегодня почти на каждой улице есть новый, только что открытый молельный дом. Под молельные дома отданы библиотеки, стадионы и дома культуры. На фоне общей нищеты, новые, они выглядят слишком помпезно. Одна из наших соседок подалась в баптисты, уведя за собой сына. Дружба наших детей чуть не обернулась большой бедой. Женщина посчитала, что и моего сына нужно спасать. Однажды она попросила мальчишку помочь ей с кормом для коз и… увела его на службу. Он стал ходить туда тайком, мучаясь от того, что его принуждали обманывать. Я приехала, как только узнала из телефонного разговора с мамой о том, что Федор стал ходить на службы по воскресеньям.
Говорить с соседкой оказалось делом бессмысленным: «А он сам попросился». «Ложь во благо», кажется, такой принцип исповедуется баптистами. Я немедленно увезла сына в Москву. У меня ушло пару месяцев на то, чтобы восстановить отношения с сыном. Я на всю жизнь запомнила его застекленевший взгляд и просьбы, произнесенные с болью и слезами: «Надо молиться, чтобы Христос простил».
