Лицемерие, лукавство очень часто прячутся от людей под маской обыденности, банальности. Так и представление о заповедях и притчах Христа, как о самих собой разумеющихся нравственных установках, ясных, доступных, понятных для помраченного разума грешников, сродни расхожим приемам в точных науках. Например, в математике, где за высказываниями «легко доказать», «очевидно», «нетрудно заметить» часто прячутся глобальные, сложные для обоснования, не решенные до конца основополагающие проблемы.
Возвращаясь к Священному Писанию и его заповедям, можно сказать, что когда сердце чисто, горячо, чутко (то есть любит), заповеди Христа представляются простыми, доступными, ясными, естественными. И наоборот, когда сердце другое (а оно другое почти всегда), понимающее только себя, подозрительное, унылое, скучно-холодное, то слова Христа кажутся либо соблазном, насмешкой, безумием, путаницей, противоречием чистому разуму, либо перевертышем-противоположностью этому суду, примитивной нормой общедоступной религии, расхожей бытовой догмой учительствующего морализатора.
Не грешники, явные и очевидные для всех (такие как блудница или разбойник), противостояли Христу: Он подвергался притеснениям и вражде при встрече с теми, кто думал, что бережет и дарит добро. Вера в отеческие земные ценности боролась с верой в ценности небесные, но должна была бы покаянно преклониться перед Христом, согласившись и задумавшись над Его словами: «Светильник тела есть око; итак, если око твое будет чисто, то и все тело твое будет светло; а если оно будет худо, то и тело твое будет темно. Итак, смотри: свет, который в тебе, не есть ли тьма?» (Лк. 11. 34-35). Его мир — это мир иных, невидимых (а когда видимых — тогда осмеянных) ценностей сердца и смиренных смыслов, как Он свидетельствовал фарисеям: «вы выказываете себя праведниками пред людьми, но Бог знает сердца ваши, ибо что высоко у людей, то мерзость пред Богом» (Лк. 16. 15).
Осознанная слепота на небесный свет как понимание отсутствия сердечных очей лечилась бы простым прикосновением к Христу, а слепота, вызванная изменой сердца, которое думает, что видит Небесное, но видит как презренное, безумное, и имеет свою плотскую мудрость — лукавое зрение превозносится им и само хочет лечить невежд, — это слепота, воинствующая не на жизнь, а на смерть, утверждающая себя изгнанием возможных соперников не только из собственного дома, но и из храма.
Так что же неведомое-невидимое нашему сердцу из Своей жизни с Отцом и Духом хочет открыть нам в этой заповеди Христос? Одним из качеств Царствия Небесного и его составляющих лиц является целостность, поэтому Христос, возрождая, исцеляя грешников для жизни в этом Царстве, повелительно (как Царь) благословлял: «Будь цел». Такая целостность Божьего человека — всеобъемлющее понятие, включающее в себя не только первозданное здравие и полноту всех телесных возможностей, но, прежде всего, его полноту духовную, не только личных способностей-талантов души, но и неизбывную связанность с Богом и всеми людьми. Только так: «все Мое — ваше, все ваше — Мое». По этой заповеди, будучи целым со всеми без исключения мы можем уподобиться совершенству и блаженству Отца Небесного.
Если человек обрел возможность видеть духовными очами, объяснений больше не нужно. Если же пока у человека верховным, главенствующим является око ума, то вместе с испытанием, проверкой им целостности жизни по всем ее мыслимым аспектам деятельности-творчества человека должна быть включено испытание ее целостности во времени, то есть на постоянство — как противоположность изменчивости погибающего.
Попробуем с такой меркой подойти к заповеди о поприщах. Итак, каким образом можно ответить взаимностью на просьбу идти с кем-либо поприще? (Ниже подробнее обсудим, почему грешником просьба Бога будет восприниматься как принуждение: так верующим кажется, что Бог нас заставляет, лишая свободы; падшему добро тяжело). Само предложение поприща в нашей повседневности может касаться частности: совместного труда, совместной радости, совместного понимания, общей шутки, отдыха, трапезы… Позвать могут на самую малую близость, совместное усилие, которое требует чуть-чуть: разделить — соединить труд общего передвижения по коридору или тропинке, а заповедь Христа нам предлагает в нашем ответе быть готовыми к единению с понуждающим во всем многообразии земной жизни. Любое преткновение, остановка — это измена, окончание пути — смерть.
Сообразуясь с примерами отношения к нам Спасителя, заповедь о поприщах можно объяснить так: если тебе пришлось хотя бы на мгновение встретиться в труде с кем-либо, обратившимся к тебе, будь готов разделить с ним, то есть отдать во взаимность, всего себя и всю свою жизнь без утайки.
Против этой заповеди запротестовал уже первый человек Адам, захотевший иметь в Эдеме хоть маленькое удовольствие, но свое, без Бога. Он освободил в себе крошечный уголок (не всю душу — чуть-чуть) в данное время и в данном месте от воли другого — и их пути разошлись, не стало общей жизни, общего пути. Адам выбрал собственную индивидуальную стезю. И вслед за этим шагом за ним захлопнулись ворота взаимности с другими.
Охватывая взглядом совести великое множество людей, можно признаться, что с подавляющим большинством из них не хочется (на самом деле страшно и отвратительно) иметь хоть частичку общей жизни. Так, между прочим, в суете дней можно выдержать краткий совместный перекур, а дальше — из сердца вон и поминай, как звали. Единственный выход из уз такого братства — честно признать свое сердце неспособным к этой заповеди, а себя — враждующим, бунтующим против таких законов, оттого что мы наполнены страстным требованием выполнения иной — противоположной, тайной заповеди, принятой нами для достижения счастья: «Да будет воля моя!» (то есть подчинение других для обслуживания себя).
Можно признаться Христу: «Я мертв для Твоей заповеди, она мой мучитель: «Спаси, Иисусе!» Если серьезно и твердо принять к исполнению слова Сына Божьего, то без Его всеобъемлющего всесилия воплощение в жизнь этой заповеди невозможно-неосуществимо. Осознание недоступности такого бытия, с одной стороны, будет одним из свидетельств подлинности смысла, подлинности образа действия по этой заповеди, но с другой стороны, не убьет, не раздавит своей тяжестью, а поможет испытать блаженство нищеты, обратившейся, вставшей за подаянием ее Отцом как насущного хлеба. Для того чтобы так просто, безыскусно попросить у другого, необходимо преодолеть всю мощь своего лукавства, угождающего плотскому человеку и требующего забыть и не вспоминать, что Сын Человеческий готов и уже заплатил за мой грех.
Но и этим не исчерпывается вся полнота заповеди о совместном поприще. Есть богатство проявлений пути-жизни, которые могут ускользать от подслеповатых очей больной совести, однако, кроме того, есть еще одна необходимая характеристика, возводящая исполнение заповеди в подлинную жизнь, — это стояние, пребывание в добре, то есть верность и преданность данному деланию (к сожалению, недостижимая для нас, из-за необходимости доброхотности при совершении — потому как подневольная, с понуждением, борьбой — проще). Уклонение желания, уклонение внимания от постоянства — это уже начало греха-измены, нарушения взаимности. Не только воплотить-выполнить, но и проверить свою честность временем трудно, а Вечностью — без освящения свыше невозможно нам, расслабленным, имеющим великую привычку все приспосабливать — выглаживать под свои хотения-возможности. Это привычка оправдания себя и в мыслях, и в чувствах (например, стыдно, невозможно, причислить себя к покойникам, не умеющими любить, хочется казаться самому себе живым, любящим).
Есть область жизни будущего века, о которой мы просим, чтобы она стала доступна нам и мы могли бы туда попасть — сами при этом пока там не были, но веруем, предчувствуем своим сокровенным человеком, что постоянство в ней так же естественно, как изменчивость на земле. Благодаря природе, существу души, которую нам и надо отыскать и раскрыть («Царствие Небесное внутрь вас есть». Это карта острова сокровищ для искателей Истины), мы, узнавая ее, можем предвкусить завтрашний восьмой день (здесь исток надежды — ожидание того, чего пока не имеем). Узнавание-обретение своей души дает возможность, заглянув в нее, проверить совестью истинность прохождения с Богом или ближним, позвавшим нас, второго поприща, наличием желания пребывать с Ним нераздельно в Вечности. Желать соединения с кем-либо не только на земной срок, а в Вечности при моем теперешнем болезненном грешно-нетерпеливом состоянии просто невыносимо до такой степени, что невозможно представить, как это вообще возможно. Однако есть, по свидетельству памяти, далекий островок моего детства, находясь в котором невозможно представить противоположное — как счастливо жить, если придется утратить рано или поздно отца или мать. Крушение или возможность крушения слова «навсегда» для дорогого близкого, который в тебе, и потому ты без него не можешь, — первая и главная трагедия беспечного детства. Чистая душа не мыслила, как можно иначе, чем «навсегда», а теперь, приобщившись яду гордости, не может вспомнить, как это — «навсегда». Не может ощутить, как это: пусть не иметь в себе, а хотя бы только желать его — надеяться обрести в будущем.
