Таквер была беременна. Большей частью она была сонной и благодушной.

— Я — рыба, — говорила она, — рыба в воде. Я — внутри младенца, который внутри меня.

Но временами она слишком уставала на работе или была голодна, потому что в столовых слегка уменьшили порции. Беременные женщины, а также дети и старики, могли ежедневно в одиннадцать часов получать легкий второй завтрак, но Таквер часто пропускала его из-за строго расписания своей работы. Она-то могла пропустить еду, а вот рыбы в ее лаборатории — нет. Друзья часто приносили ей что-нибудь сэкономленное от своего обеда или остатки из их столовых — булочку с начинкой или кусок какого-нибудь плода. Она с благодарностью съедала все, но ей непрерывно хотелось сладкого, а сладостей было очень мало. Когда она уставала, она нервничала и расстраивалась из-за пустяков и могла взорваться от лю бого слова.

Поздней осенью Шевек закончил рукопись «Принципов Одновременности». Он отдал ее Сабулу для рекомендации к печати. Сабул держал ее декаду, две декады, три декады и ничего не говорил. Шевек спросил его о рукописи. Сабул ответил, что у него до нее еще руки не дошли, он слишком занят. Шевек стал ждать. Наступила середина зимы. День за днем дул сухой ветер; земля промерзла. Казалось, все замерло, тревожно замерло в ожидании дождя, рождения.

В комнате было темно. В городе только что зажглись фонари; под высоким, темно-серым небом свет их казался слабым. Таквер вошла, зажгла лампу, не снимая пальто, скорчилась у решетки калорифера.

— Ох, какой холод! Ужас! У меня ноги застыли, будто я ходила по леднику. Они так болели, что я чуть не плакала, когда шла домой. Паршивые спекулянтские сапоги! Почему мы не способны делать нормальные сапоги? А ты чего сидишь в темноте?

— Не знаю.

— Ты ходил в столовую? Я чуть-чуть перекусила в «Остатках» по дороге домой. Мне обязательно нужно было остаться, у кукури из икры начали вылупляться мальки, и нам пришлось отсаживать эту мелкоту из аквариумов, чтобы взрослые их не слопали. Ты ел?

— Нет.

— Ну, не злись. Пожалуйста, не злись сегодня. Если еще хоть что-нибудь пойдет не так, я разревусь. Мне уже надоело все время реветь. Проклятые дурацкие гормоны! Вот бы мне рожать детей так, как рыбы — выметать икру и уплыть, и все дела. Разве что я приплыла бы обратно и съела бы их… Ну, что ты сидишь, как истукан? Перестань. Я просто не могу этого видеть.

Она скорчилась, пытаясь онемевшими от холода пальцами расшнуровать сапоги, и на глазах у нее уже выступили слезы.

Шевек молчал.

— Да что случилось-то? Ты же не просто так сидишь!

— Меня сегодня вызвал Сабул. Он не будет рекомендовать «Принципы» ни для публикации, ни для экспорта.

Таквер через перестала воевать со шнурком и замерла. Она посмотрела на Шевека через плечо. Наконец она спросила:

— Что именно он сказал?

— Вон, на столе его рецензия.

Таквер встала, проковыляла в одном сапоге к столу и прочла отзыв, наклонившись над столом, засунув руки в карманы пальто.

— «Со времен Заселения Анарреса общепринятым принципом является то, что столбовая дорога хронософской мысли в Одонианском Обществе — это Секвенциальная Физика. Эгоистическое отклонение от этой солидарности принципа может привести лишь к бесплодному сочинению лишенных практической перспективы гипотез, бесполезных в социально-органическом отношении, или к повторению суеверно-религиозных умствований безответственных ученых — наемников Спекулянтских Государств Урраса…» Ох, спекулянт! Мелочный, завистливый, жалкий человечишка, сыплющий цитатами из Одо! Он пошлет этот отзыв в Федерацию Печати?

— Уже послал.

Таквер опустилась на колени, чтобы стащить второй сапог. Несколько раз она поднимала взгляд на Шевека, но не подошла к нему, не попыталась прикоснуться к нему и некоторое время молчала. Когда она заговорила, голос у нее был уже не громкий и напряженный, как раньше, а хрипловатый и словно пушистый, как всегда.

— Что ты будешь делать, Шев?

— Тут ничего не поделаешь.

— Мы сами напечатаем эту книгу. Образуем типографский синдикат, научимся набирать и напечатаем.

— Бумага строго нормирована. Можно печатать только самое существенное. Пока плантации древесного холума остаются под угрозой, — только публикации КПР.

— Тогда, может быть, ты бы представил это как-то иначе? Украсил бы отделкой из Теории Последовательности. Так, чтобы он уже не возражал.

— Черное под белое не замаскируешь.

Она не спросила, не может ли он как-нибудь обойти Сабула или действовать через его голову. Считалось, что на Анарресе ни над чьей головой никого нет, как нет и обходных путей. Не можешь работать в солидарности со своими синдикатами — работаешь один.

— Что, если… — Она замолчала, встала и поставила сапоги к калориферу сушиться. Сняла пальто, повесила его и набросила на плечи толстую домотканую шаль. Села на постельный помост, слегка кряхтя на последних дюймах. Посмотрела снизу вверх на Шевека, сидевшего между нею и окном в профиль к ней.

— А если бы ты предложил ему быть твоим соавтором? Как с той, первой твоей статьей?

— Сабул не поставит свое имя под «суеверно-религиозными умствованиями».

— Ты уверен? Ты уверен, что это — не то, чего он как раз и хочет? Он понимает, что это такое, что ты сделал. Ты всегда говорил, что он соображает, что к чему. Он понимает, что твоя работа отправит и его, и всю школу секвенциалистов в контейнер для утильсырья. Но если бы он смог разделить ее с тобой, разделить с тобой это достижение? Он весь — сплошное эго, и только. Если бы он мог сказать, что это его книга…

Шевек с горечью сказал:

— Да мне с ним что этой книгой поделиться, что с тобой.

— Шев, не смотри на это так. Ведь важна сама книга — ее идеи. Вот послушай. Мы ведь хотим оставить этого ребенка, который должен родиться, у себя, пока он маленький, мы хотим его любить. Но если бы по какой-то причине он должен был бы умереть, если останется у нас, если бы он смог выжить только в яслях, если бы нам никогда нельзя было бы его видеть, даже знать его имя, что бы мы выбрали? Оставить себе мертвого? Или дать жизнь?

— Не знаю, — сказал Шевек. Он взялся за голову, до боли потер лоб. — Да, конечно. Да. Но это… Но я…