Маккриди протянул «дипломат» его преподобию Дрейку.

– Возьмите это на благотворительные цели, – сказал он. Дрейк кивнул. – Кокаин сожгите.

Один из полицейских взял пакеты с белым порошком и вышел во двор разводить костер.

– Пошли, – скомандовал Маккриди.

На заросшей травой взлетно-посадочной полосе в четыре часа уже стоял самолет местной авиалинии, прибывший из Нассау. Этим рейсом прилетели и два сержанта багамской полиции. Они посадили восьмерых «ярди» в самолет. Маркус Джонсон садился последним. И он, и его помощники были в наручниках.

– После того, как полиция Ямайки передаст вас в руки американского правосудия, у вас появится возможность послать письмо сеньору Очоа, или сеньору Эскобару, или кому-то другому, на кого вы работаете, – сказал Маккриди. – Скажите ему, что план захвата островов Баркли с помощью доверенного лица был великолепен. В новом государстве можно завести собственную береговую охрану, таможню и полицию, выдавать по собственному усмотрению дипломатические паспорта, отправлять в США дипломатический багаж, построить фабрики по переработке сырья, склады для хранения готовой продукции, открыть банки для отмывания денег – и все это совершенно легально, совершенно безнаказанно. Гениальная мысль. А еще доходы от казино для тех, у кого много денег, от борделей… Но если вам удастся передать такое письмо, скажите вашему шефу от моего имени, что из этих планов ничего не получится. По крайней мере, на этих островах.

Через пять минут неуклюжий самолет местной авиалинии поднялся в воздух, качнул крыльями и взял курс на острова Андрос. Маккриди направился к шестиместной «сессне», стоявшей возле ангара.

Сержанты Синклэр и Ньюсон уже расположились на заднем ряду, у их ног валялись вещевые мешки с «игрушками». Они возвращались в Форт-Брегг. Перед ними сидел Франсиско Мендес, который – если верить его колумбийскому паспорту – оказался совсем не Мендесом. Он был прикован наручниками к креслу. Мендес наклонился, выглянул в открытую дверь и сплюнул.

– Вы не имеете права подвергать меня экстрадиции, – на очень хорошем английском сказал он. – Вы можете держать меня под арестом и ждать, когда американцы попросят моей выдачи. Это все.

– А на это уйдут месяцы, – закончил его мысль Маккриди. – Дорогой мой, вас никто не арестовывал, вас просто высылают.

Маккриди повернулся к Эдди Фаваро.

– Надеюсь, вы согласитесь подбросить этого парня до Майами, – сказал Маккриди. – Конечно, я не исключаю возможность того, что сразу после приземления вы вдруг вспомните, что этого парня давно разыскивает полиция Метро-Дейд. Ну а потом все будет в руках дядюшки Сэма.

Маккриди и Фаваро обменялись рукопожатиями, «сессна» немного пробежала по травянистой полосе, развернулась и остановилась. Двигатель набрал полные обороты, и через несколько минут самолет уже над морем поворачивал на северо-запад, к Флориде. Маккриди не торопясь пошел к «ягуару», за рулем которого его ждал Оскар. Настало время вернуться в резиденцию губернатора, переодеться и повесить белую форму губернатора на ее место в гардеробе.

Когда «ягуар» подъехал к резиденции, главный инспектор Ханна разговаривал с Лондоном из кабинета сэра Марстона Моберли. Маккриди незаметно проскользнул на второй этаж и через минуту спустился – уже в своем обычном помятом тропическом костюме. Ханна выбежал из кабинета, требуя немедленно разыскать Оскара и подать «ягуар».

В тот понедельник Алан Митчелл работал долго. Лишь в девять часов вечера (когда на Саншайне было четыре часа) он позвонил в резиденцию губернатора. Ханна сразу взял трубку. Этого звонка он ждал, не выходя из кабинета, всю вторую половину дня.

– Это поразительно, – сказал Митчелл. – Одна из самых необычных пуль, когда-либо попадавших мне в руки. И уж наверняка я никогда не видел ничего подобного при расследовании убийства.

– Что в ней необычного? – спросил Ханна.

– Ну, прежде всего, сам свинец. Он очень стар. Ему по меньшей мере лет семьдесят. Свинцовые сплавы такого состава не делают с начала двадцатых годов. То же самое можно сказать и о порохе. На пуле остались его следы. Подобный порох начали выпускать в 1912 году и прекратили его производство в двадцатые годы.

– А что вы можете сказать об оружии? – не унимался Ханна.

– Вот это самое интересное, – ответил Митчелл. – Оружие вполне соответствует боеприпасам. На пуле остались исключительно четкие, как отпечатки пальцев, бороздки. Уникальные следы. Ствол револьвера оставил семь канавок, закрученных по спирали справа налево. Никакое другое оружие не даст семь правых бороздок. Поразительно, не правда ли?

– Удивительно, – согласился Ханна. – Значит, этот выстрел мог быть произведен только из одного оружия? Отлично. Теперь скажите, Алан, из какого?

– Ну конечно же, «уэбли 4.55». Этот револьвер невозможно спутать ни с каким другим.

Ханна не был специалистом в огнестрельном оружии. По внешнему виду он не смог бы отличить «уэбли 4.55» от «кольта 0.44». Во всяком случае, с первого взгляда не смог бы.

– Хорошо, Алан. Тогда объясните мне, что особенного в этом «уэбли 4.55»?

– Старинная вещь, почти музейный экспонат. Такие револьверы выпускали с 1912-го примерно по 1920 год. У него необычно длинный ствол, очень характерная черта. Эти револьверы никогда не пользовались популярностью, слишком длинный ствол неудобен. Впрочем, они отличались высокой точностью стрельбы – по той же причине. Во время Первой мировой войны ими вооружали британских офицеров. Вы никогда не видели «уэбли»?

Ханна поблагодарил и повесил трубку.

– Да, – выдохнул он. – Однажды видел.

Ханна бежал по прихожей, когда ему встретился этот странный мистер Диллон из Министерства иностранных дел.

– Если хотите, можете звонить. Линия свободна, – бросил Ханна, садясь в «ягуар».

Мисси Коултрейн встретила Ханну в гостиной. Сидя в инвалидной коляске, она приветливо улыбнулась детективу.

– Ах, мистер Ханна, я так рада снова видеть вас, – сказала она. – Садитесь. Не хотите ли чаю?

– Благодарю, леди Коултрейн, я лучше постою. Боюсь, мне придется задать вам несколько вопросов. Вы никогда не видели револьвер марки «уэбли 4.55»?

– Не знаю, думаю, не видела, – смиренно ответила она.

– Позволю себе усомниться в этом, мадам. Больше того, у вас есть такой револьвер. Оружие вашего покойного мужа. В том шкафу, где вы храните его регалии. И боюсь, мне придется его забрать, как важнейшее вещественное доказательство.

Ханна повернулся и подошел к застекленному шкафу. Все было на месте – медали, ордена, знаки различия, приказы о награждениях. Все на месте, но не на своем прежнем месте. Кое-где на ткани, там, где раньше висела другая вещь, были заметны маслянистые пятна. Ханна снова повернулся к хозяйке.

– Куда он подевался, леди Коултрейн? – строго спросил он.

– Дорогой мистер Ханна, я действительно не понимаю, о чем вы говорите.

Ханна терпеть не мог проигрывать, но на этот раз он почти чувствовал, как нить расследования ускользает из его рук. Ему был нужен свидетель или револьвер. За окнами в сгущавшихся сумерках темнело голубое море. Ханна был уверен, что где-то там, глубоко-глубоко, лежит «уэбли 4.55». На маслянистых пятнах обвинения не построишь.

– Леди Коултрейн, револьвер был здесь. В четверг, когда я пришел к вам в первый раз, он был в шкафу.

– Должно быть, вы ошиблись, мистер Ханна. Я никогда не видела никакого «уэмбли».

– «Уэбли», леди Коултрейн. «Уэмбли» – это там, где играют в футбол.

Ханна понял, что этот матч он проигрывает со счетом 0:6.

– Мистер Ханна, в чем вы меня подозреваете? – спросила мисси Коултрейн.

– Я не подозреваю, мадам, я точно знаю. Я знаю, что произошло. Доказательства – это другое дело. В прошлый четверг, примерно в это же время, Фэрстоун поднял вас вместе с креслом и посадил в фургон – точно так же, как он это делал в субботу, когда вы ездили за покупками. Сначала я думал, что вы никогда не покидаете этот дом, но с помощью Фэрстоуна это, конечно, возможно.