Мама опять чиркнула спичкой, нагнулась и не своим голосом сказала:

— Боже мой, Митя…

Маша взвизгнула и умчалась.

А еще через минуту отец, мама, Маша и Витя хватали меня руками, прижимали к себе, целовали в щеки, в нос, куда попало.

Потом отец всех из комнаты услал и начал мне говорить, как я нехорошо поступил, что ушел из дому. Я сидел понурясь на кровати, а он ходил по комнате и все говорил, говорил, говорил. И я уже слов не понимал, а только слышал его голос и с тоской думал, когда же он кончит, чтобы я мог встать и побежать к Вите и Маше.

Наконец он кончил. Я сказал:

— Прости, папочка!

А за дверью стояли Маша и Витя и ждали. Как только я вышел, они потащили меня во двор, чтобы я им все рассказал. Им не терпелось узнать, где я был и почему на мне турецкая феска.

Отец раньше времени закрыл чайную. Мы сели в «этом» зале ужинать. Мама все подкладывала и подкладывала мне на тарелку. И тут, при ярком свете газового фонаря, я увидел, что у отца клок волос стал белым, будто его посыпали мукой.

Мы, дети, очень любили маму, а отца боялись. Но сейчас, когда я увидел этот седой клок, мне стало жалко отца до слез.

Узнав, как арестовали Петра, отец сказал:

— Сволочи! Петра небось сразу нашли, а ребенка, сколько я ни обивал пороги в полицейском управлении, и не подумали искать!

Наконец мы улеглись. Мама потушила лампу и зажгла ночник. Я был счастлив, что вот опять дома, что вижу на потолке знакомый светлый кружок от ночника и слышу, как рядом посапывает Витя. Но седой клок все стоял перед моими глазами и не давал мне уснуть. Я думал: ведь отец любит нас и лезет из кожи, чтобы одеть и прокормить, почему же он часто бывает такой несправедливый с нами? Без него мы громко разговариваем, смеемся, но, только он покажется в дверях, мы сразу умолкаем.

Я уже засыпал, когда отчетливо услышал голос отца: «Выгонят!» Я поднял голову. Но нет, в комнате было тихо. «Выгонят»!.. Гадкое, противное, мучительное слово! Это оно всему причиной!» — смутно подумал я.

Но счастье, что я опять дома, с такой силой нахлынуло на меня, что я обнял руками подушку и заснул.

На другой день я узнал, что мое бегство, какое оно горе ни причинило всему нашему семейству, спасло отца.

Медведева из себя выходила, требуя, чтобы отца выгнали. И ему уже объявили, чтобы он очистил помещение. Но когда узнали, что его сын, боясь наказания за дерзкий смех над дамой-патронессой, бежал из дому, то смягчились и не тронули. Говорят, за отца хлопотала мадам Прохорова, та, что с усиками. Мама сказала:

— Дай бог ей здоровья. Все-таки она хорошая, хоть у нее и ветер в голове.

И жизнь пошла по-прежнему: я сидел за буфетом, Маша мыла на кухне посуду, а Витя играл в «том» зале в шахматы и следил, чтобы босяки не рвали газеты на цигарки.

Когда наступил август и листья на деревьях стали сохнуть, все мы перешли спать из комнаты во двор. И вот, проснувшись ночью, я опять услышал разговор мамы с отцом. Мама говорила:

Что же это такое! Переехали из деревни в город, чтоб дети учились, а они пошли в половые да судомойки. Дошло до того, что из дому бегут.

— Чтоб учить — надо деньги иметь, — отвечалотец. — А где их взять, деньги эти?

— Да ведь немножко от покойного Хрюкова еще осталось, царство небесное неудачнику!

— Те я хотел про черный день придержать…

— Про черный день!.. Куда уж черней, когда вшивых босяков обслуживаем!.. — Мама помолчала и сказала — Конечно, не в гимназию, а хоть бы так куда-нибудь. В четырехклассное городское, что ли… Там, говорят, за право учения с бедных могут и не брать…

На другой день отец-посадил меня за таблицу умножения.

А еще через неделю мама перекрестила меня, и я пошел с отцом в школу держать экзамен.

В школе за столом сидели учитель с золотыми пуговицами на тужурке и батюшка. Они вызывали мальчишек к столу и задавали им разные вопросы. Вызвали и меня.

Батюшка спросил:

— Молитву господню знаешь?

— Знаю, — ответил я.

— Ну, прочти.

— «И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим. Воздайте кесареви — кесарево, а божие — богови!» — бойко прочитал я.

— И все? — удивился батюшка. — А где же «не введи мя во искушение, но избави мя от лукавого»? Где «хлеб наш насущный даждь нам днесь»? И потом — зачем ты приплел «кесареви — кесарево»? Это же совсем из другого места.

Я молчал.

— Не силен, брат, ты в слове божием, — вздохнул батюшка.

Тогда за меня взялся учитель. Он сказал:

— Возьми мел и напиши: «Просьба принять меня в приготовительный класс».

Я знал, что Витя держит экзамен в первый класс, и написал на доске: «Прозба принять меня в первый клас».

— Ишь, куда захотел! — усмехнулся учитель. — Ну, а таблицу умножения ты, «прозба», знаешь?

— Знаю, — ответил я.

— Ну, скажи.

— Пятью пять — двадцать пять, шестью шесть — тридцать шесть, семью семь — сорок семь, — с готовностью ответил я.

— Здорово! — удивился учитель. — А стишки?

Я хотел прочитать стишки про «наоборот», которые читал клоун в цирке, но побоялся участка и прочел про козла с козлихой. Батюшка так засмеялся, что у него запрыгал живот, а учитель только головой покачал.

— Эх, ты! Ну, прочитал бы про травушку-муравушку или про букашку, а то на тебе — про козлиху!

Он оглядел меня с ног до головы, подумал и сказал: — А занятный. Жалко такого не принять.

— Как же его, Николай Петрович, принять, когда он молитвы господней не знает! — ответил батюшка и вытер красным платочком глаза. — Ох, насмешил меня, грешного!

— А вы, батюшка, поучите его молитве этой, он и будет знать.

Учитель мне понравился, и я сказал:

— Вы только примите, а я все точки с запятыми превзойду.

И меня приняли.

С этого дня пошла новая жизнь.