Но истинная цель вела Ати в сердце города. Там, истоптанная тысячами ног, простерлась площадь, и он опустился на землю, чтобы разглядеть слагавшие ее изразцы. Рисунки из книг не врали, но могли, как любой рисунок, запечатлеть только часть. Ни одной книге не вместить было всего пространства площади, ни одним краскам не передать сине-зеленой ее глубины. Ати знал, что изразцы пролежат еще столько же лет, сколько уже пролежали. Потому что сквозной их узор не требовал обновления.

Увидев то, ради чего сошел в город, Ати не спешил возвращаться. Он осмотрел улицы и храмы, ни в один не входя, встал у подножия северной башни. На ней как раз сменялся караул, и дверь ненадолго приоткрылась, явив за собой лестницу: огромную, словно и не для людей сложенную. Но увидеть больше было не суждено.

— Скоро обед, — остановил его спутник.

Пришла пора идти назад. Другими улицами они вернулись к «Осеннему цветку», ровно в то время, которое было обещано. Но вернулись, как оказалось, рано.

Зарат поднялся на палубу только два часа спустя. Ати поразился произошедшей в нем перемене. Этот ли человек казался утром таким согбенным и хворым? Сейчас от загадочной болезни не осталось даже следа. Гребцы, с которыми он ушел, едва ступив на палубу, кинулись в трюм и подняли оттуда на выбор несколько тюков и свертков. Зарат указал на три, и их тут же снесли на берег.

На берегу ждали люди. Подойдя к борту, Ати понял, что люди те — варази, хоть одежда их и отличалась от одежды Зарата. Но верней было бы сказать, что это Зарат одет не как другие варази: он помнил традицию, но в чем-то украсил себя на свой собственный вкус.

Обмен состоялся, и по сходням взошла девушка. Была она очень молода и скромна как раз по своему возрасту. Но что-то, непоименованное пока, искрилось в тихой улыбке, и никому не пришлось помочь ей сойти — так ловко она спрыгнула, взметнув вокруг юбки.

Потом, впрочем, сразу нырнула в шатер. За ней принесли вещи, и еще четверть часа Зарат прощался, соблюдая обычай. Ати не знал языка, но понимал, что он говорит слова уважения и благодарности. И когда те, наконец, были сказаны, можно стало отплыть.

Вернув себя прежнего, Зарат вернул и свои привычки. Как встал рядом с капитаном, так и остался стоять; им было, что обсудить. Девушке он внимания не уделял, но та и сама отлично управилась. Сходила мимо Ати за водой, робко опустив глаза, разобрала, встряхнув перед шатром, вещи. И снова скрылась внутри.

Ати же все переживал впечатления города. Но даже когда последний их отсвет погас, по-прежнему не мог думать о том, что случилось вчера. Чувства оставались слишком сильны; он должен был поставить между собою и ними что-то еще, еще как-то отвлечься.

С этой целью Ати и достал вторую из оправ, которые взял в дорогу. Та была пока что нетронутой, полой, и он положил ее на ковер, свыкаясь с новой каждый раз пустотой. Медные ячейки, похожие на соты, блестели тепло и радушно. Ати ждал, пока можно станет притронуться к ним. Наконец, протянул руку, чтобы зачерпнуть из сундука первую горсть фрагментов, — и остановился.

В этот раз он заметил Зарата прежде, чем тот подошел.

— А ведь твои рамки работают. Жаль, что лишь для тебя.

Бальзамировщик встал над ним, прямой и исполненный, как всегда, воли. Ати тяжело оказалось сказать ему поперек.

— Шепти не охраняют меня. Сборщик может только купить чужие себе, но те, что сделал сам, использовать не будет. Ведь он собирает их для других.

— То есть они не защищали тебя? — Бальзамировщик выглядел удивленным сильней, чем заслуживало это простое известие. — Вчера?

— Нет. Чужих я не брал с собой в путешествие.

Мгновение — и Зарат сел рядом с ним: движением быстрым и оттого пугающим больше.

— Как ты себя чувствуешь? Как чувствовал тогда?

Ати моргнул.

— Хорошо. И тогда — хорошо. Разве должно быть по-другому? Тварь схватила Карраш, но меня не тронула. Значит, так захотелось ей. Берет лишь самое вкусное.

Бальзамировщик подался было к нему, но остановил себя.

— То есть ты даже не ощутил? Силу ее укуса?

Ати качнул головой. Он не понимал, что происходит.

Какое-то время Зарат молчал, размышляя. Темные его глаза светились неясным пока подозрением.

— Почему тебя забрали из храма? — спросил, наконец, он. — Ты ведь был, насколько я помню, зароком? Третий сын от союза, который Болус заключил с твоей матерью. Он поклялся отдать тебя, чтобы оплатить брак. А храм жаден. Что случилось?

Ати передернул плечами. Тогдашние события остались непонятны ему.

— Это мне неизвестно. Я должен был стать сборщиком и не знаться с женщинами. Меня учили складывать шепти — и многому другому. Давали специальный отвар, чтобы… — Он приложил усилие и сохранил голос ровным. — …Девушки не волновали меня. Учеба шла хорошо, и то, чему учили, мне нравилось. Но перед последним посвящением в храме сказали, что больше не будут воспитывать меня. Так, мне известно, бывает. Жрецы переменчивы, особенно… — Тут он все-таки сбился. — Особенно по отношению к тем, кто происходит из семей, больше им неугодных.

Зарат, если и заметил его смущение, внимания не обратил.

— Прошло… Сколько? Два года?

— Почти три уже, — поправил Ати.

Бальзамировщик снова погрузился в задумчивость.

— Расскажи мне о своей матери, — снова заговорил он. — Я знаю, что у каждой храмовой семьи есть свой особый дар, к свету или к… другим вещам. Видя, что умеешь ты, я понимаю, что и мать твоя, надми, даже в изгнании должна уметь что-то. Что?

Но на это Ати ему ответить не мог. Одно, тем не менее, — сказанное не в храме, а служанкой их, кухаркой Аштой, — помнил.

— Мать не делилась этим со мной. Но, возможно… Она может очистить душу, если ту тронул мрак. Не сделать обратно светлой, нет. Дать достойное наказание. Стереть. Но только если душа была грязна по-настоящему.

— Вот как. Я слышал о таком. Значит, она выносит суждение.

— Суждение?

— Может совершить над душой суд и виновную отправить в небытие. Неужели?..

Вывод, к которому Зарат пришел, похоже, обрадовал его необычайно. Бальзамировщик хлопнул себя по коленям и согнулся, хохоча. Из-за полога шатра на секунду показалась головка новой девушки: словно она что-то почувствовала.

— Чтобы госпожа дома Ти-це? — не поверил Зарат. — Нет, нет. Она бы никогда не была так беспечна. Хотя почему нет? — перебил он себя с внезапной лютой веселостью. — В жизни всякое бывает. Но правда то или нет — судить не мне. И не мне открывать ее тайны. Найдешь кого-то, кого можно расспросить — расспроси. Понятно, что не ее. Я слышал, нрав у надми крутой.

С этими словами он поднялся.

— Мы будем идти как сможем скоро. Ночью тоже. Я должен подготовить тело Карраш к погребению, пока не поздно.

И, смерив Ати последним пристальным взглядом, ушел обратно к своему другу, капитану. Там и оставался — еще долго после того. «Осенний цветок» шел и шел вперед, и земля вокруг него оживала. Нарядное, яркое, встало на холме у берега дерево — и было только первым из многих.

Разговор озадачил Ати. Выбрав, как всегда, отложить чувствования на потом, он все равно слышал их эхо. И потому начать шепти, за который взялся, не смог. Рамка осталась лежать перед ним, а Ати глядел на текущую к морю Раийю. Но промедление, знал он, также станет частью узора. И от дурных мыслей шепти потом даст защиту.

Так что он сидел и смотрел на воду и солнце, и когда те стали одним, убрал рамку обратно в сундук.

Из шатра, оглядываясь по сторонам, вышла девушка. Взглянула на Ати — и отвернулась. Тут он, наконец, заметил слуг, о судьбе которых не чаял проведать уже ничего. Но вот они стояли, все четверо, на корме, так же, как на пути в Дош. Живые, насколько возможно.

Заказав себе чувствовать о минувших двух днях, теперь Ати о них все же думал. И, разматывая мысль за мыслью, понемногу становился причастен. Значит, дядя был мертв — и, одновременно, не мертв. В этот самый момент, возможно, нашла его тварь, и он уже ничем не мог защитить себя. Жалости Ати не испытывал — только печаль. Печаль также и о Карраш, которая, того не хотя, упокоилась в тьмой сочащейся пасти.