Первая больница оказалась недостаточно вместительной, поэтому организовали еще две больницы: одну — в этапном доме, другую — в училище. Их оснащение было самым примитивным. Больные лежали на досках, положенных на козлы. Ухода за ними практически не было. Так как из казаков и крестьян никто не хотел идти на эту должность, то и туда больничных служителей набирали из всякого сброда. От страха «милосердные» предавались беспробудному пьянству. Жители Ветлян-ки старались держаться от больниц подальше. Больных за редким исключением доставляли туда насильно.
Когда 18 декабря врачи Морозов и Григорьев прибыли в Ветлянку, там не существовало больницы вообще. Население само решило запереть зачумленные дома и никого не выпускать из них; и даже более, имевших подозрительные признаки заболевания (головную боль) также запирали в домах. Из того что считалось «больницей», Морозов и Григорьев вывели одну больную, выздоровевшую от чумы, но едва не погибшую от холода и голода. Ниже мы приводим официальный акт, составленный Морозовым по приезде его в Ветлянку.
«18 декабря я, врач Морозов, и классный фельдшер Васильев, войдя в дом, где помещалась временная больница, нашли в первой комнате два трупа, а во второй комнате женщину — Авдотью Щербакову, которая сообщила нам, что она уже трое суток не получает ни воды, ни пищи. В первый день она питалась еще замершим арбузом, отбивая его у приходящих в комнату собак. А последние два дня она ничего не ела и не пила. Не имея сил выйти из комнаты, она испражнялась под себя. В комнатах было очень холодно и в одной из них найдена чашка с замерзшею водою. Щербакова была одета очень легко. Она жаловалась на лихорадочное состояние, ломоту в голове и ногах и сильную жажду. В тот же день она была накормлена и переведена в другой дом, и при осмотре в ее правом паху найдена нечистая язва неровными краями, вследствие бывшего бубона. Опухоли других желез и пятен на теле не найдено. Язык суховат. Пульс частый. В настоящее время Щербакова поправляется. Как она в больницу попала, не помнит. Нам уже потом удалось узнать, что как только она заболела, родной ее отец отвез ее в больницу и оставил там, не соглашаясь ни принять больную к себе, ни навестить, говоря при этом, если она заболела, то и должна умереть. Морозов»
Авдотья сама рассказала следующее: «...Когда я пришла в больницу, то увидела в комнате, в которую вошла, семь женщин. Некоторые лежали на досках, другие — на полу, третьи ходили взад и вперед по комнате, стонали, голосили, просили воды. Запах был невыносимый: каждый испражнялся там же, где лежал. Было очень холодно: печи были не топлены и окна разбиты. На крик больных никто не обращал никакого внимания. При больнице находилось, правда, двое служителей, но они постоянно были пьяны и валялись на полу между больными. Вечером со мной сделалась горячка, и я потеряла сознание. Сколько времени я была в таком состоянии, я сказать не могу. Когда я очнулась, был вечер; кругом меня была тишина, но я была не одна: на досках, на полу лежали люди. Я стала просить воды, — никакого ответа. Я собрала последние силы и, когда поднялась, увидала, что все лежащие кругом меня были мертвые. Так как было холодно и я не имела ничего теплого, то сняла с одной покойницы шубу, и, выбрав свободное место, накрылась ею. Ночью мною овладел страшный ужас: мне казалось, что мертвые идут ко мне и кладут свои холодные руки на мое лицо. Я кричала и голосила, просила, чтобы меня взяли от мертвых, но никто не приходил. Три дня и три ночи я провела таким образом. Наконец явились три служителя в вымазанных дегтем платье, они убрали покойников. Еще три дня я провела в этом доме, затем меня перевели к знакомым».
Морозов и Григорьев также не распознали болезнь! В составленном ими списке больных стоят диагнозы: крупозная пневмония (43 случая из 73 ими наблюдаемых), thyphus, pneumonia typhosa и т.п. Морозов умер 28 декабря, а Григорьев — 7 января 1879 г. В отправленной Григорьевым (незадолго до своей смерти) наказному атаману телеграмме диагноз «чума» решительно опровергался!
В начале января Министерством внутренних дел был послан в Ветлянку чиновник особых поручений, доктор Краcoвский, который также не признал заболевание за чуму, окрестив болезнь названием «pneumo-typhus», но тем не менее на совещании между местными врачами и администрацией было решено оцепить Ветлянку, хотя слово «чума» с решительностью не произносилось и тогдашний Астраханский врачебный инспектор, доктор Цвингман, категорически возражал против признания болезни за чуму. Тем не менее сам характер эпидемии обусловил общее убеждение в том, что в данном случае имела место не обычная тифозная эпидемия, а что это могло быть только чумой в той или другой ее форме. Красовский стал применять дезинфекцию в домах, посещенных чумой: окуривание их серой; распыление карболовой кислоты при помощи аппарата Пеля; обливание дворов раствором железного купороса с карболовой кислотой; засыпание могил известью; уничтожение ларей, где казаки солили селедку; сжигание вещей умерших и очистка их дворов от навоза.
Серьезной проблемой во втором периоде эпидемии стала уборка трупов. Контагиозно-миазматическая теория распространения чумы приводила врачей, а через них и местных начальствующих лиц, к страшной мысли, что масса не преданных земле и разлагающихся трупов может повлечь еще большее распространение эпидемии и усиление смертности и, естественно, усиление их ответственности перед и так уже разъяренным вышестоящим начальством. Однако убрать трупы силами родственников либо привлеченных для этого дела молодых казаков оказалось невозможным. Родственники упорно отказывались хоронить своих близких. Полковник Плеханов, пользовавшийся среди казаков «авторитетом и расположением», сам после эпидемии признавался в том, что из-за паники в станице, его распоряжения не выполнялись, что, даже увидев его еще издали на улице, казаки прятались, опасаясь какого-либо назначения на работы. Провалилась и его неосторожная попытка с помощью предписания, переданного через приказчика Флавиева в Копановскую станицу, вызвать несколько урядников в Ветлянку (см. выше). Тогда почтенный Плеханов вместе с энергичным станичным атаманом решились на непредусмотренный в карантинном уставе прием.
То, на что не мог побудить авторитет власти, к чему не могли принудить ни просьбы, ни угрозы, совершалось ими и сегодня надежным на Руси инструментом — бутылкой. С помощью слабости русского человека к спиртному в деморализованной легочной чумой станице вдруг нашлись санитары для больниц, мортусы и гробокопатели. Предоставим слово атаману: «Сначала болезни-то ничего, берут смело, хоронят, ну и родные помогут: а там как разузнали, что болезнь присталая, как стали сами умирать, так ни за что. Нам, говорят, свой живот дорог!
Уж и кланяешься, и просишь, не пойдем, да и только! Так уж знаете, все больше вином. Поставишь им штоф, — выпьют... Ну ребята, — пойдем!... придешь к покойнику, приободришь их, ну ребята, ну, смелее! — и сам как будто возьмешься, а на руках рукавицы в дегтю и сам вымазан. Ну, они спьяна и берут, уж знаете, под хмельком, — ему что? — А иным путем нельзя было... А вечером придешь домой, сейчас дезинфекцией себя — карболкой вымоешь и руки, и лицо, и голову, и платье оботрешь, опрыскаешь.... Страшно тоже, знаете, за себя, а дело бросить нельзя, — должность!»
Как выполнял персонал, нанятый таким способом свои обязанности, понятно. Сцены самого грубого и циничного отношения к телам людей, умерших от чумы, были далеко не редкостью. Приведем свидетельства станичника Перемотина, описавшего Минху сцену уборки трупа Марьи Назаровой двумя «милосердными», Лобановым и Лебедевым: «Оба пьяные, еле стоящие на ногах, поставили они покойницу на ноги, накинули на нее, ею же самой приготовленный саван; Лобанов, придерживая труп сзади, приговаривая: “Стой Маша! — я тебя лучше повяжу”».
Пик эпидемии пришелся на 14 декабря — в этот день погибли 36 человек. Затем число заболеваний и смертей стало уменьшаться, 15 декабря погибли 19 человек, а 12 января 1879 г. эпидемия прекратилась.
